Вполне понимая основание, побуждавшее военный кабинет командировать г. Гендерсона, я не мог понять, почему он так хочет моего возвращения домой. 'Если, - писал я после того лорду Гардингу, - это вызвано опасением того, что раз я останусь, то у г. Гендерсона не будут развязаны руки для того, чтобы действовать сообразно с положением, и что направление моей работы может разойтись с избранной им линией, то я могу лишь сказать, что такой недостаток доверия очень удручает меня. Когда прошедшей зимой сюда прибыл на конференцию лорд Мильнер, то я с величайшей готовностью отстранился, и для меня было настоящим удовольствием работать под его руководством. Я буду рад сделать то же самое снова и служить под руководством Гендерсона, который является министром кабинета. Его миссия будет необычайно затруднительна, и так как я понимаю русских лучше, чем очень многие, то, быть может, я мог бы помочь ему во многих отношениях'.
Однако, так как в телеграмме не было речи о моем оставлении, то я решил по крайней мере выяснить свое положение. Поэтому я отправил следующий ответ на телеграмму лорда Роберта:
'Благоволите заверить г. Гендерсона, что он может рассчитывать на самое искреннее мое сотрудничество и помощь. Что касается моего отъезда в отпуск, то я нахожусь всецело в вашем распоряжении. Я хотел бы знать приблизительную дату, которую вы желали бы указать для моего отъезда в отпуск, а также должен ли я считать этот отпуск своим окончательным отозванием'.
29 мая я получил следующий ответ:
'Трудно указать вам хотя бы приблизительную дату для вашего отъезда в отпуск, пока мы не увидим, как сложатся обстоятельства после прибытия Гендерсона. Во всяком случае, я считаю очень желательным, чтобы вы не выезжали до тех пор, пока он не войдет в полный контакт с русским правительством и с социалистическими вождями.
О Вашем отозвании нет никакой речи. Ваши услуги оценивались и оцениваются чрезвычайно высоко правительством его величества, и, насколько можно предвидеть в настоящее время, мы, по всей вероятности, пожелаем, чтобы вы возвратились обратно в Петроград в надлежащее время'.
Гораздо дороже, чем сладкий сироп, преподнесенный министерством иностранных дел, были для меня многочисленные симпатии и привязанности, которые мне дали члены моего посольства. Некоторые из них телеграфировали по собственной инициативе своим друзьям в министерство иностранных дел и в военное министерство, протестуя против мысли о моем уходе, а другие заявляли, что они подадут в отставку, если я уйду.
Гендерсон прибыл 2 июня вместе с Джорджем Юнгом, впоследствии первым секретарем в Вене, который оказался в высшей степени полезным во многих отношениях. В первом своем разговоре с Гендерсоном я высказал ему самым откровенным образом свои чувства и желания; но он дал мне ясно понять, хотя и совершенно дружеским образом, что я должен уйти. Что касается происхождения его миссии, то он сказал мне, что однажды его попросили прийти в военный кабинет на полчаса позже своих коллег, и что когда он пришел туда, то первый министр сообщил ему, что по постановлению кабинета он должен отправиться в Петроград со специальной миссией, и что они желают, чтобы он выехал на следующий день. Впоследствии ему было указано, что спустя несколько недель он должен подать мне мысль, что мне лучше уехать домой в отпуск. Он отказался сделать это и заявил министерству иностранных дел, что оно должно указать мне на это само, притом немедленно.
На следующий вечер Гендерсон обедал у нас вместе с князем Львовым и Терещенко. Среди прочих наших гостей находились бельгийский министр- социалист Вандервельде и французский министр снабжения Альбер Тома, принявший на себя обязанности посла по отъезде Палеолога. В течение двух месяцев, проведенных им в России, Тома не только пытался убедить министра в необходимости твердости в отношении внутреннего положения, но и старался с помощью своего страстного красноречия поднять воодушевление народа по отношению к войне. В Петрограде, в Москве и на фронте он выступал на многочисленных митингах солдат и рабочих, и не его вина, что семя, которое он сеял, падало на бесплодную почву. Мы были всегда рады видеть его уже потому, что все его существо дышало жизнерадостностью и не давало нам впасть в уныние. Разговаривая со мной после обеда, он спросил: 'Что бы вы сказали, если бы услышали несколько лет тому назад, что я и два других социалиста будем некогда гостями за вашим столом?'. - 'Одна уже мысль о такого рода вещи испугала бы меня, - ответил я. - Но война изменила все это, и теперь все мы - 'товарищи'. Две недели спустя, когда он обедал у нас вечером накануне своего отъезда во Францию, он сказал мне, что, услыхав о предстоящем моем отъезде в Англию, он телеграфировал первому министру, что если я уеду, то, после того как уедет и он сам, здесь не останется ни одного человека, который понимал бы положение. Он выразил надежду, что теперь все пойдет хорошо, потому что в последнем разговоре с ним Гендерсон сказал: 'Я решил оставить Бьюкенена'.
Впоследствии я слышал из другого источника, что Гендерсон советовался с князем Львовым о том, что было бы лучше: чтобы на посту посла остался я, или чтобы он меня здесь заменил? Львов ответил, что я оказал большие услуги при царизме, и что хотя мои близкие отношения ко двору навлекли на меня после революции подозрения, но что я лойяльно примирился с новым положением. Правда, на меня нападают большевики, но я пользуюсь доверием правительства и умеренных. Он прибавил, что хочет посоветоваться со своими коллегами. Когда он сделал это, то я получил вотум доверия ото всех, включая и министров-социалистов. Я рад этому случаю отдать должное Гендерсону, который вел себя в высшей степени благородно и прямодушно. Он взвешивал совершенно беспристрастно доказательства за и против и, в конце концов, написал очень милое письмо первому министру, в котором рекомендовал оставить меня. Г. Ллойд-Джордж согласился, и Гендерсон возвратился в Англию в начале июля. В течение шести недель, проведенных им в Петрограде, мы вели совместную работу при самых дружеских отношениях. Мы держались одинаковых взглядов по многим вопросам, особенно по вопросу о предполагавшемся приезде в Петроград Рамсея Макдональда: его прибытие сюда едва ли могло бы принести какой-либо вред, ибо поступки русских экстремистов, как мы надеялись, могли бы послужить для него предметным уроком. По нашим представлениям ему были выданы паспорта, но ему не удалось выехать вследствие противодействия союза моряков. Следующий анекдот показывает, каким славным человеком был Гендерсон. Когда он разговаривал с моей женой после обеда в нашем посольстве, вечером накануне своего отъезда, он вдруг разразился громким смехом, и когда моя жена спросила его, что его забавляет, он ответил: 'Подумайте, как это забавно: надо уезжать не мне, а вам!'. Я был глубоко благодарен ему за избранную им линию поведения, потому что моя судьба была всецело в его руках. Но после того, как он заявил мне официально, что не может быть вопроса о моем отозвании, меня крайне поразило, когда я узнал, что он был снабжен всеми полномочиями на мое устранение, в случае, если бы он нашел это желательным. Как оказалось, результат его миссии был чрезвычайно благоприятен для меня лично.
Тем временем во внутреннем положении произошло немного изменений. Правительство выказало твердость по отношению к попытке кронштадтских матросов образовать свою собственную независимую республику, а также добилось некоторого успеха в том отношении, что предотвратило вооруженную демонстрацию, организованную большевиками. Во время моей беседы с князем Львовым, происходившей 27 июня, он уверял меня, что мои опасения того, что Россия будет неспособна к продолжению войны, лишены основания и что в настоящее время, когда правительство потребовало в свое распоряжение военную силу, оно решило поддерживать порядок. Эти уверения расходились с тем обстоятельством, что правительство в один из ближайших дней потерпело неудачу, не добившись повиновения своему приказу об очищении двух вилл, захваченных большевиками, - неудачу, которая, - как я говорил Терещенко, была для него равносильна отречению от власти.
Между тем Совет не терял времени. Уже в мае он выпустил обращение к социалистам всех стран, приглашая их прислать представителей на международную конференцию в Стокгольм с целью обеспечения всеобщего мира на основаниях, приемлемых для пролетариата, и в согласии с предуказанной формулой 'без аннексий и контрибуций'. В июне выступил на сцену новый фактор вследствие созыва Всероссийского Съезда Советов Рабочих Депутатов. Мысль его инициаторов состояла в том, чтобы превратить местный петроградский Совет в общенародный, который пользовался бы большим авторитетом и влиянием; в то же время включение рабочих и солдатских депутатов из провинции могло бы, как ожидали, подействовать в умеряющем смысле и привести к установлению более тесного сотрудничества с правительством. В намерения инициаторов входило также включение представителей от крестьян, но так как последние потребовали представительства на основе пропорциональности, а именно в количестве около 80%, то это предположение не осуществилось, и крестьяне, которые имели уже свой собственный самостоятельный Совет, не приняли участия во Всероссийском Съезде. При открытии заседания Съезда Ленин произнес энергичную речь, порицающую цели войны союзников, которая, как показал Керенский, была заимствована слово в слово из последнего германского радио. Единственным результатом заседания было приглашение всех граждан принять участие с целью поддержки правительства в невооруженной и мирной демонстрации 1 июля перед могилами жертв революции на Марсовом поле. Так как большевики угрожали явиться вооруженными, то большинство умеренных элементов осталось дома, а немногие, принявшие в ней участие, подверглись грубому обращению. Так как английское посольство почти примыкает к Марсову полю, то мы, по обыкновению, оказались в центре демонстрации; однако, за исключением нескольких драк, которые мы наблюдали из окон, и невнятных большевистских угроз, что наш дом будет сожжен в первую очередь, ничего неприятного не произошло.
На следующий день были получены телеграммы от Керенского с фронта, сообщавшие о блестящем начале долгожданного наступления. Вечером произошло несколько патриотических манифестаций против посольства, и во главе одной из них шел Милюков, который обратился ко мне с речью со своего автомобиля. На эту речь я ответил с балкона. Однако мне было бы, пожалуй, более уместно просить 'спасти меня от моих друзей', потому что появление Милюкова вызвало контрдемонстрацию со стороны группы солдат Павловского полка. Некоторые из них, как передают, говорили даже: 'пойдем в этот дом и перебьем их всех', но этого не случилось.
Надеждам, вызванным оптимистическими телеграммами Керенского, не суждено было осуществиться. Он сделал все, что может сделать человек, который полагается на речи и только на речи, желая двинуть в правильное наступление уставшую от войны армию, дисциплина которой была уже подорвана. Главное наступление происходило на юго-западном фронте, а за ним должны были последовать менее значительные наступления на других фронтах; а так как русские имели превосходство как по числу пушек, так и по числу штыков, то не было никаких оснований ожидать, что оно окажется неудачным, будь оно предпринято энергично. Первоначально оно сопровождалось успехом, и 8 июля армия под начальством генерала Корнилова прорвала австрийский фронт и заняла Галич и Калущ. Однако, проповедуя в разных местах линии фронта дисциплину и войну не на жизнь, а на смерть, Керенский позволил большевистским агитаторам в других местах фронта проповедовать мир и братание с германцами. Сверх того, вместо того, чтобы восстановить дисциплинарную власть офицеров, он разослал комиссаров с целью помочь поддержанию дисциплины в разных армиях. Некоторые полки доблестно сражались, а офицеры героически приносили в жертву свою жизнь, пытаясь, хотя зачастую бесплодно, заразить своим примером солдат; однако войска, которые приобрели привычку обсуждать вопрос, следует ли исполнить приказ об атаке или нет, были совершенно ненадежны. Поэтому едва ли можно было удивляться тому, что когда 19 июня неприятель перешел в наступление, то один из стоявших против него полков бросился в поспешное отступление, и фронт был прорван. Через несколько дней бегство приобрело всеобщий характер, и, кроме местностей, занятых во время наступления, русскими были также оставлены Тарнополь и Станиславов.
Я должен теперь еще раз привести извлечения из своих писем в министерство иностранных дел в объяснение кризиса и того, что тем временем происходило в Петрограде.
12 июля.
'Работа Керенского среди войск на фронте совершенно парализуется антивоенной пропагандой агитаторов, которых большевики непрерывно посылают туда с целью отговаривать солдат от наступления. Политическая атмосфера такова, что он не осмеливается призывать войска сражаться ради победы, но только ради скорого заключения мира, потому что желание мира стало всеобщим. Это-то обстоятельство и делает для нас существенно важным не
