— Мне добавить людей в список тех, кого я не хочу приносить в жертву? — И все же его слова произвели на меня сильное впечатление, почти потрясли. Колдун все прекрасно понимает. — Извините, — говорю я. — Я не хотела проявлять неуважение ни к вам, ни к вашему амадлози.
Он отмахивается:
— Мне не важно, что ты хотела и чего не хотела. Есть ли у тебя что-то, принадлежащее тем двоим?
— В том-то и трудность…
Он быстро поднимает палец:
— Секундочку!
У него звонит телефон; он нажимает кнопку приема вызова и притворяется, будто отвечает:
— Да, я знаю. Какое нахальство! У нее в сумке? Спасибо! — Он зажимает телефон между плечом и ухом, как будто по-прежнему слушает, и тычет пальцем в сторону моей сумки: — У тебя в сумке есть какая- то вещь, которая нам поможет!
— Может, мой кошелек?
— Слушай, если не хочешь, чтобы я тебе помогал, уходи. Убирайся!
— Хорошо. — Я вытряхиваю содержимое сумки: мою собственную коллекцию самых разных предметов. Ключи от машины. Блокнот с вырезками из музыкальных журналов, посвященных «и-Юси». Буклет компании «Грейхаунд» с тарифами проезда до Зимбабве и Ботсваны — плюс пересадка на Киншасу. Четыре дешевые шариковые ручки, причем три из них не пишут. Бумажник, в котором сейчас лежат три тысячи восемьсот рандов — для меня целое состояние. Губная помада (розовая, матовая, наполовину растаявшая), драже «Тик-Так». Тетрадка с песнями С’бу, новенькая визитная карточка, которую мне дали Мальтиец и Марабу, пачка мятых визиток, скрепленных вместе резинкой для волос (это мои), сломанная сигарета, из которой сыплются табачные крошки, мятые пакетики с искусственным подсластителем, мелочь.
— Давай посмотрим, — говорит сангома. Его блестящий лоб идет складками от сосредоточенности; он как будто следует указаниям, полученным по телефону. Из всей кучи он выбирает тетрадку с песнями и мой блокнот. — Хорошо! — говорит он в трубку. Вытряхивает вырезки и откладывает блокнот в сторону. Телефон засовывает в карман и тут же вынимает из другого кармана зажигалку, подносит его к блокноту, чиркает…
— Что вы делаете?! — Я тянусь к тетрадке, но он отдергивает руку, держит ее над головой. Уголки страниц начинают коричневеть и загибаться в пламени.
— Помогаю тебе. — Огонь в его правой руке разгорается; обгорелые куски, как снежинки, хрустят по углам. — Ах, молодежь, молодежь! Никакого уважения к собственным традициям!
Я читаю слова на обгорелом куске бумаги, который летит вниз: «Будем веселиться, будем тусоваться, мы уже не дети, мы теперь свободны!» В огне корчится фотография: Сонг и С’бу на церемонии вручения музыкальных наград. На близнецах костюмы в полоску с подтяжками в стиле восьмидесятых и мягкие шляпы в тон.
Думисани вскрикивает и дует на пальцы, когда их лижет пламя. Обрывки еще горящей бумаги падают на циновку вокруг рассыпанных предметов и содержимого моей сумки. Он хлопает по язычкам пламени, затем собирает в кучку обрывки и кусочки, кладет себе на ладони.
Входит ученица; она несет деревянную ступку и пестик. В ступке, по-моему, земля и какие-то вонючие травы. Еще у нее на подносе жестяная кружка, одноразовый запечатанный шприц и двухлитровая пластиковая бутыль из-под кока-колы, наполненная чем-то густым, желтоватым. Она кланяется и уходит. Сангома высыпает в ступку обгорелые обрывки и долго растирает их пестиком. Протягивает мне одноразовый шприц в пластиковой упаковке.
— Мне нужна кровь. Не волнуйся, шприц совершенно стерильный. Достаточно одной капли! — Когда я вскрываю упаковку и подношу иглу к пальцу, он останавливает меня: — Не твоя. Зверя!
Я достаю из-за спины Ленивца. Он жалобно хнычет.
— Если боишься, я сам сделаю, — немного раздраженно предлагает сангома.
— Нет, ничего. Иди сюда, приятель. Сейчас я тебя уколю.
Ленивец протягивает лапу и отворачивается; я протыкаю ему тонкую кожу на предплечье. Через миг на меху выступает яркая капля крови. Сангома протягивает мне сухой лист, я промокаю им кровь. Сангома помещает окровавленный лист в ступку. Наконец, он подливает в смесь молочно-желтую жидкость из бутыли — то ли гной, то ли слизь, то ли непастеризованное кислое молоко. Даже не знаю, что хуже. Наверное, все дело в источнике. Полученную смесь он наливает в жестяную кружку.
— Это мути? Зелье?
— Оно не для лечения. Оно поможет тебе понять… Пей!
В свое время я выпила свою долю сомнительных жидкостей и еще больше дряни впустила в организм через кровоток. Как-то лет в пятнадцать я глотнула денатурата из бутыли — мы украли ее в подсобке художественного магазина. Дрянь оказалась страшная. Потом меня долго выворачивало наизнанку.
— Если вы думаете, что я стану это пить, вы ненормальный!
— Перестань сопротивляться! — говорит он и так резко прижимает жестяную кружку к моим губам, что я прокусываю губу. Ошеломленная, я глотаю; гадость стекает вниз по горлу. Она теплая, склизкая, горькая и сладкая, как раздавленные личинки, вышедшие из пищеварительной системы крысы. Как дерьмо, смерть и гниль, вместе взятые. Ленивец соскальзывает с моей спины; он как-то обмяк, словно мешок с утопленными котятами. Я падаю на четвереньки; задыхаюсь, кашляю, но из меня выходят только длинные нити слюны. Потом начинаются судороги.
