камни.
Она нашла его неожиданно по звяканью стекла о камень. Тихо подошла сзади и увидела, что он сидит с бутылкой в руке, смотрит на луну и напевает какой-то мотив. Бутылка была уже наполовину пуста.
Заметив ее, он повернулся и протянул ей бутылку.
— Выпейте, это полезно для здоровья. — Он говорил хрипловато и невнятно.
— Нет, спасибо, Тим. — Она села рядом. — У вас порвана рубашка. Я ее заштопаю, пойдемте в убежище.
— Ах, маленькая женщина, дом в пещере — это прекрасно. — Он невесело рассмеялся.
Она показала на бутылку.
— Вы думаете, сейчас это так необходимо?
— Это необходимо в любое время, но сейчас — особенно. — Он помахал бутылкой в воздухе. — Пейте, ешьте, веселитесь, все равно мы все умрем. — Он протянул ей бутылку. — Отпейте-ка глоточек.
Она взяла ее и быстрым движением разбила о камень. Он протянул руку, словно желая спасти бутылку, и сказал раздраженным тоном:
— Для чего это вы сделали, черт возьми?
— Ваше имя не Пибоди, — отрезала она.
— Что вы об этом знаете? Мы с Пибоди старые приятели, дети бутылки. — Он вдруг стал шарить рукой по земле: может, она не совсем разбилась, может, что-нибудь осталось. Внезапно он отдернул руку. — Черт, я, кажется, порезался. — И он истерически засмеялся. — Смотрите, у меня палец в крови.
Она увидела, как из пальца действительно текла черная в лунном свете кровь.
— Вы безответственны, — строго сказала Бенедетта. — Дайте-ка руку. — Она приподняла юбку и оторвала от белья кусок материи для бинта.
О'Хара разразился хохотом.
— Классическая ситуация. Героиня бинтует раненого героя и делает все, что придумал для таких случаев Голливуд. Как благородный человек, я сейчас должен скромно отвернуться, но у вас красивые ноги, и мне нравится на них смотреть.
Она молча бинтовала его руку. Он посмотрел на ее темную головку и сказал:
— Безответствен? Наверное, так. Ну и что? За что мне нести ответственность? Пусть он провалится, весь этот мир, мне до него нет дела! — Он опять стал напевать. — Нагим пришел я в этот мир, нагим я выйду из него. А что лежит в середине, все это чепуха.
— Ничего себе — философия жизни, — сказала она, не поднимая головы.
Он взял ее за подбородок, поднял ее лицо, посмотрел в глаза:
— Жизни? Что вы знаете о жизни? Вот вы — ведете борьбу в этой поганой стране, чтобы живущие здесь глупые индейцы получили то, что они могли бы получить сами, будь у них смелости побольше. А вокруг — огромный мир, который постоянно вмешивается во все. И в конце концов бухнетесь в ножки русским или американцам. Этого вам не избежать. Если вы думаете, что будете хозяевами в этой стране, то вы более глупы, чем я думал.
Она не отвернулась от его взгляда и спокойно сказала:
— Мы можем попытаться.
— Ничего подобного, — он опустил руку. — Это мир, в котором все грызутся друг с другом, и ваша страна — кусок, из-за которого грызутся большие псы. Не съешь — тебя съедят, не убьешь — тебя убьют.
— Я в это не верю, — сказала она.
Он коротко засмеялся.
— Неужели? А что же мы здесь делаем, черт возьми? Почему бы нам не собрать вещички и не разъехаться по домам? Представим себе, что на другом берегу никого нет, никто в нас не стреляет, никто не хочет нас убить.
Она ничего не ответила. Он обнял ее одной рукой, а другую положил ей на колено и медленно повел вверх под юбку. Она рывком освободилась от него и изо всей силы ударила по лицу. Он уставился на нее, потирая щеку, с выражением полного недоумения.
Она закричала:
— Вы, оказывается, слабак, Тим О'Хара, вы — один из тех, кого убивают и едят! У вас нет мужества, и вам все время необходимо утешение — в вине, в женщине, какая разница. Жалкий, исковерканный человек.
— Господи, что вы знаете обо мне? — проговорил он, пораженный ее презрительным тоном, но чувствуя, что это презрение нравится ему больше, чем ее сострадание.
— Немного, — отрезала она. — А то, что знаю, мне не особенно нравится. Но я теперь точно знаю, что вы хуже Пибоди. Он слабый человек, но он с этим поделать ничего не может. А вы — сильный, но поддаетесь легко слабоволию. Вы все время проводите, разглядывая свой пупок, и думаете, что это центр мира, и нет никого на свете, кто бы посочувствовал вам.
— Посочувствовал? — взорвался он. — На что мне ваше сочувствие! С людьми, которые меня жалеют, я не общаюсь. Этого мне не нужно.
— Это всякому нужно. Мы все испытываем страх — это слабость, присущая любому человеку, и любой, кто говорит обратное, лжет. — И, понизив голос, она спросила: — Вы не были таким, Тим, что случилось?
Он обвил голову руками. Сам чувствовал, что что-то в нем надломилось. Стены и бастионы, которые он нагромоздил в своей душе, за которыми он так долго прятался, начинали рушиться. Он вдруг понял, что слова Бенедетты — правда: его внутренний страх — не что-то ненормальное, а понятное человеческое чувство, и в том, чтобы это признать, нет никакого стыда.
Он сказал придушенным голосом:
— Боже мой, Бенедетта! Я действительно напуган. Я не хочу опять попасть им в лапы.
— Коммунистам?
Он кивнул.
— Что они вам сделали?
И он рассказал ей все — о том, как лежал голым на ледяном полу среди собственных нечистот, о вынужденной бессоннице и бесконечных допросах, о слепящем свете электролампы и электрошоках, о лейтенанте Фэнге.
— Они хотели, чтобы я признался в том, что распространял бациллы чумы. Но я не признался, потому что этого не делал. — Он схватил ртом воздух. — Но я был близок к этому.
Во время его рассказа Бенедетта сидела бледная, по ее щекам текли слезы. В глубине души она испытывала жгучее презрение к себе за то, что назвала этого человека слабым. Она притянула его и положила его голову к себе на грудь. Его всего трясло.
— Все хорошо, — приговаривала она. — Теперь все хорошо, Тим.
Он был опустошен и благодатно облегчен от того, что было замкнуто в его душе многие годы. То, что он рассказал обо всем другому человеку, странным образом сделало его сильнее, приподняло его. Он чувствовал, будто в его душе вскрылся давний нарыв, и весь гной вытек наружу. Бенедетта мужественно приняла на себя этот поток окрашенных горечью слов, и утешала его отрывочными, почти бессмысленными фразами. Она чувствовала себя и старше и моложе его одновременно, и это смущало ее. Она не знала, что ей делать дальше.
Наконец, он успокоился, замолк, прислонившись к скале, словно в изнеможении. Она взяла его руки в свои и сказала:
— Извините, Тим, за то, что я наговорила вам сгоряча.
Он с трудом улыбнулся.
— Вы были правы, я вел себя как законченный негодяй.
— У вас были на то свои причины.
— Мне надо извиниться перед другими. Я их совсем заездил.
Она осторожно сказала:
