и воспитывать детей. Поэтому нет ничего удивительного в том, что я приняла так близко к сердцу судьбу Мэри Шелли и ее сестры Клэр.
Между тем у нас начались неприятности. Стали проводиться аресты, люди сходили с ума, кончали жизнь самоубийством. Один кризис сменялся другим. Замолкла музыка. Власти, ранее притаившиеся в засаде и ждавшие удобного случая, денежные заправилы, влияние которых на самом деле никогда не ослабевало, вновь взяли все под свой контроль — совсем как в викторианскую эпоху.
И вот, находясь в таких условиях, я взялась за роман «Невеста Франкенштейна».
«НЕВЕСТА ФРАНКЕНШТЕЙНА»
Досточтимый милорд!
Я надеюсь, что вы не забыли нашу встречу в доме жены мистера Флинта. После обеда вы упомянули тогда о загадочных обстоятельствах смерти моего друга Виктора Франкенштейна, с момента которой прошло уже двадцать лет. Упомянули вы и о слухах, что с тех пор не утихают вокруг его имени.
Вероятно, вы помните, как в состоявшейся после этого личной беседе я сообщал вам о том, что, будучи другом Виктора Франкенштейна, я оказался тогда свидетелем, а отчасти и участником событий, предшествовавших его кончине. Я сообщил вам также, что у меня имеется полный отчет об этих событиях, составленный мною по дневникам, которые я вел в конце 1825 года. Кроме того, в моем распоряжении имеются ученые записи мистера Франкенштейна, в том числе графики и диаграммы, а также его собственное описание событий, послуживших впоследствии причиной его смерти. Тогда же я сообщил вам, что, являясь обладателем этих документов, я все явственнее понимаю, что должен предпринять какой-то шаг. Я сказал тогда, что переданная мной информация вызовет у вас удивление. Вы же были столь добры, что предложили мне прислать составленное мною описание обстоятельств жизни и смерти мистера Франкенштейна, равно как и принадлежавшие ему записи, и сказали, что с интересом прочтете эти документы и дадите им свою оценку, пообещав высказать мне свое представление о том, как следует распорядиться этими материалами.
Я с удовольствием направляю вам эти документы, ибо теперь спокоен, что могу разделить эту тяжелую ношу с человеком со столь высокой репутацией. Опасаюсь, что содержание этих бумаг произведет на вас шокирующее впечатление, однако смею предположить, что интерес, который они вызовут, будет не менее огромен. Смею вас заверить: все, что вы здесь прочтете, — истинная правда.
Засим остаюсь с благодарностью к вам за доброту и понимание в столь сложном вопросе.
1
История, которую должен я вам поведать, досточтимый милорд, которую долее двадцати лет держал я в секрете, странна и ужасна. Найдутся такие, кто скажет, что лучше б я оставил ее в покое и никому не рассказывал. Однако ж каждый человек, достигая определенного возраста, должен — хочет он того или нет — заплатить по счетам и выполнить свои обязательства перед теми, кто будет жить после него. Я не считаю, что в данном случае тропинка должна оборваться у моих ворот, и полагаю, что рассказать историю Франкенштейна — моя обязанность, мой долг перед прошлым. По этой причине я и изложу здесь историю моего друга, несчастного Виктора Франкенштейна, историю души, обрекшей себя на вечные муки, историю человека, который стал автором собственного падения и наводящего ужас конца. Я расскажу все, что знаю, хоть мне и не дано предугадать, добро или зло принесет миру эта исповедь.
Началась моя история в ноябре 1825 года. Но прежде мне следует кое-что поведать о себе — о том, каким я был в то время.
Молодой человек, не достигший еще тридцатилетнего возраста, обладавший хорошим здоровьем, небедный, я отличался тогда веселым нравом. Единственным горем, которое пришлось мне пережить до того времени, была потеря моей дорогой матушки, ушедшей в мир иной, когда мне было всего пятнадцать. Оставшиеся члены нашей семьи, а именно отец мой и две старшие сестры Арабелла и Анна, жили неподалеку от Ноттингема в Кеттеринг-холле, в доме, который принадлежал нашему семейству вот уже более сотни лет. В местах тех проживало много наших друзей и родственников. Всем нам казалось, что мы живем в этом месте и трудимся на этой земле с самого Судного дня.[1] Хотя какое семейство думало б иначе? Однако это факт, и в качестве доказательств мы могли бы привести сохранившиеся отчеты. В соответствии с ними наши предки обосновались здесь хоть и не со времен Вильгельма Завоевателя, но все же очень давно. Семейство Гуделл, судя по этим бумагам, издавна считается одним из достойных и честных семейств в графстве, и представители его были рачительными землевладельцами, которые справедливо относились к арендаторам, а в годы, предшествовавшие времени написания этого романа, снизили ренту из-за войны с Наполеоном. Однако я отвлекся. Достаточно сказать только, что представители нашего рода многие годы честно выполняли свой долг и дали обществу своих врачей, юристов, государственных деятелей, а также достойных представителей иных профессий.
Однако по воле судьбы, когда мой дед доживал свои последние годы, в жизни нашего семейства произошли существенные изменения. После подобных заявлений, как правило, следуют сетования на судьбу, но только не в этом случае. На нашу долю, наоборот, выпали изменения в лучшую сторону. Дедушка нашел в нашей земле уголь, и вскоре приносившие весьма скромный доход пашни и участки для выпаса скота стали давать значительную прибыль. Иными словами, черный урожай, который мы стали собирать со своих полей, превратил меня в одного из тех молодых людей, которым нет нужды зарабатывать себе на кусок хлеба в поте лица своего. Таким образом, я мог позволить себе беззаботно осваивать те науки, которые выбрал сам, что впоследствии и привело меня к знакомству с Виктором Франкенштейном.
Хочу признаться (и полагаю, я в этом не одинок), что время, проведенное в университете Оксфорда, было для меня самой счастливой порой жизни. В эти годы я получал столь естественные для молодости удовольствия — от общения с друзьями, от вечеринок, гребли и разного рода проказ, возмущавших общественное спокойствие. Но, помимо этого, во время занятий в университете я всерьез увлекся изучением языков и проблем, связанных с их использованием в различных общественных структурах. Поэтому, закончив Оксфорд, я научился разбираться не только в портвейнах и кларетах, но отчасти и в филологии. Набрался я опыта, конечно же, и в любви, к которой относился тогда несколько легкомысленно. Однако смею надеяться, что она все-таки была, и что в поступке нашем не будем раскаиваться ни я, ни моя возлюбленная.
«В начале было слово», — говорит апостол Иоанн Богослов. А значит, изучение языка есть изучение человека, ибо именно язык отличает человека от дикого зверя. Не будь языка, как смогли бы мы выразить возвышенные идеи, что было бы тогда с наукой и религией, что сталось бы с поэзией? Изучая языки и их происхождение, мы все более узнаем о самих себе. Говорят, король Яков I однажды даже приказал поместить в волчью яму младенца, чтобы тот в течение семи лет не видел ни одного человеческого существа. Монарх желал проверить, заговорит ли ребенок, когда его извлекут на свет белый, по- латыни.
После университета я приехал в Лондон для работы над словарем арамейского языка — того самого, на котором говорил Господь. Мой друг Дэвид Хатвей, полиграфист и издатель, недавно напечатал этот труд, а в то время, о котором идет здесь речь, он только ждал, когда я закончу работу.
Как-то вечером я попытался объяснить свои представления о роли языка Корделии Доуни — хозяйке
