внимания на происходящее. Уиллер провел Марию по трем деревянным ступенькам на возвышение и усадил ее там на одно из двух кресел. Она сидела и смотрела прямо перед собой, положив руки на подлокотники кресла. Певица выглядела чрезвычайно спокойной. Всей той силы, энергии, которая была присуща ее движениям, как не бывало.
Уиллер уселся напротив Марии, причем так близко к ней, что колени их едва не соприкасались. Шум и разговоры в зале сразу стихли, движение прекратилось. Все расселись, наступила абсолютная тишина.
— Если ее напоили лекарствами, значит, она больна, — прошептала мне миссис Джакоби.
— Может, Уиллер позаботился о том, чтобы ввести ее в транс уже перед приездом сюда, — предположил я. — Интересно, сколько же времени провела она под гипнозом за эти несколько дней?
Представление вот-вот должно было начаться. На улице становилось все темнее. При малейшем движении воздуха свечи отбрасывали причудливые отсветы. Серьезные профессора, красивые дамы, пэры и прочие господа затихли все как один. Уиллер совершил несколько пассов с кристаллом прямо перед глазами Марии и показал, что он доволен ходом эксперимента. Как я и подозревал, певицу привезли сюда уже в состоянии транса. Затем Уиллер, глядя ей прямо в глаза, сказал:
— Мария Клементи! Находитесь ли вы в состоянии транса и под моим полным контролем?
— Да, — ответила Мария чистым и ясным голосом.
— Были ли вы до этого времени абсолютно немой?
— Да, — снова повторила она. — Петь я могла, а говорить — нет.
Голос ее был низким и очень чистым. В аудитории возникло движение, раздались восклицания, послышались комментарии.
— Почему же вы не могли разговаривать? — спросил Уиллер.
Если до этого места представление, как я и предполагал, было тщательно отрепетировано в Ричмонде для того, чтобы представить почтенной аудитории гладко отработанную версию, то далее все пошло в непредсказуемом направлении.
Из прекрасных губ Марии Клементи раздался грубый, ужаснувший всех голос, совсем не похожий на тот, которым она говорила раньше. Он теперь весьма отдаленно напоминал тот прекрасный голос, который пленил всю Европу. Он был низкий и резкий, какой-то смазанный, с непонятными интонациями и акцентом. В течение всего этого ужасного эпизода Мария переходила от одного голоса к другому, имитируя чьи-то чужие интонации, как будто не была уверена в своих собственных. И в самом деле, она не была уверена не только в собственном голосе, но и в своих мыслях, чувствах, как будто плохо представляла себе, кто она такая. И это ее непостоянство и неуверенность вызывали ужасное ощущение, которое усугублялось еще и тем, что среди голосов, которыми она говорила, был явственно слышен голос Виктора Франкенштейна.
Но сначала раздался другой, непривычный, режущий ухо голос, отвратительный и невнятный:
— Я никогда не говорила потому, что, по замыслу того, кто меня создал (черт его подери!), у меня и не должно было быть языка. Такой уж я родилась во второй раз, когда он вернул меня с того света, после того как я умерла, на том далеком скалистом острове, где холодные волны бьются о каменистые берега. Как холодно, — продолжал говорить этот голос, — о, как холодно там было…
Публика слегка зашевелилась, не в силах разобраться, было ли это хитро задуманное представление или перед ней действительно стояла обезумевшая женщина. Люди начали переговариваться. Я услышал негромкий нервный смех.
Мария уже стояла лицом к аудитории, широко расставив ноги. Во всей ее позе чувствовалось напряжение, голова была высоко поднята. Я посмотрел на Уиллера, который продолжал сидеть в кресле, — он был в растерянности. Однако опытный шоумен, умело скрывал свои чувства от публики. Представление шло не по плану. Он, видимо, надеялся, что все как-то выправится само собой или что он сможет направить действие в надлежащее русло. Но этого не случилось.
— Черт бы его побрал! — повторила Мария. Тут Уиллер вскочил на ноги.
— Мария, дорогая… скажи мне правду… — сказал он, однако просьба его утонула в потоке ее слов: она продолжала говорить, на этот раз голосом маленькой девочки, ребенка, и теперь уже на французском.
— Первое, что я запомнила, — это свет, — рассказывала она. — И я вышла из темноты на свет… Холодно, очень холодно… — И вдруг она заговорила по-другому, очень приятным голосом низкого регистра, который (увы!) был очень и очень похож на голос Виктора Франкенштейна. — Потом я увидела склонившееся надо мной темное лицо. Лицо любовника, лицо того, кто меня создал. Лицо Виктора, который любил меня, потому что это он меня создал. Создал, потому что любил.
То неразборчивое лепетание, с которого Мария начала свой рассказ, вернулось вновь. Казалось, будто это голос пьяницы, разразившегося пьяной тирадой.
— Я знаю, что сделал этот злодей! Он взял того другого, которого он тоже создал, моего любимого, моего Адама, и стал бить его и держать в заточении, а потом увез его, увез далеко, совсем далеко, в какую-то пустыню, и оста вил там одного. А я все равно знала, где он… Адам, мой милый Адам… Всегда знала, где он, знала, какую боль он испытывает. С того самого мига, как я открыла глаза на этом далеком острове и увидела лицо того, кто меня создал, я уже знала, где мой Адам, я всегда чувствовала, далеко он или близко. Будь проклят этот Франкенштейн! Будь он проклят!
Уиллер, стоявший теперь рядом с Марией, старался ее остановить. Но она продолжала, теперь уже злобно имитируя голос Виктора:
— Я дал тебе жизнь, моя дорогая, и тебе суждено было стать подругой и невестой другого моего создания, но он тебя не получит. Ты будешь моей.
Какая-то женщина в зале пронзительно закричала. Один мужчина поднялся на ноги и воскликнул:
— Ересь! Что за ересь она несет?!
Голос его затерялся в шуме других выкриков. Затем все перекрыл еще один пронзительный крик женщины. Я подумал о родителях Виктора, которые сидели в этой толпе и слышали всю ту клевету, которая звучала сейчас в адрес их сына.
Обернувшись, я увидел, что они неподвижно сидят на своих местах и на лицах их застыл ужас. Я посмотрел на миссис Джакоби. Она сидела, прикрыв рот рукой, и шептала:
— Неужели это правда? Разве может все это быть правдой?
Я схватил ее за руку. Она пребывала в оцепенении.
— Помогите мне остановить все это! — обратился я к ней.
Мортимер тем временем тянул женщину за другую руку, стараясь поднять ее на ноги. Он понял, что у Уиллера недостанет смелости справиться с тем ужасом, который он сотворил (Мария при этом продолжала изливать на нас потоки слов), и нам надлежало как можно достойнее (если о каком-то достоинстве могла здесь идти речь!) выйти из сложившейся ситуации: взять Марию и увести ее отсюда. Однако ее ужасный монолог тем временем продолжался.
Правду говорила она или нет? Было ли это результатом ее длительного молчания или выходом сдерживаемых до этой минуты галлюцинаций, перешагнувших в конце концов через границы разума, хлынувших на простор и затопивших всех нас? А может, все это было правдой?
Движение среди публики продолжалось. Некоторые уходили из зала. Раздался крик какого-то мужчины:
— Неужели никто не может это прекратить? Возникла опасность, что люди набросятся на Марию или на Уиллера, а возможно, и на обоих. Она вновь заговорила, и на этот раз у меня не было никаких сомнений, что я услышал голос Виктора. Он звучал низко и глухо:
— Дорогая моя, любимая! Я не хочу причинить тебе боль. Но теперь ты моя… Моя навеки! О любовь моя, прости!
— Что же это творится! — воскликнул я и потянул за руку бывшую компаньонку певицы. — Встаньте, миссис Джакоби, помогите мне прекратить это сейчас же!
Но миссис Джакоби не сдвинулась с места. А Мария продолжала, на этот раз снова чистым и ласковым голосом:
— Он бил моего возлюбленного. Он непрестанно избивал его, держал его в холоде и темноте. Он говорил, что я должна принадлежать ему, потому что это он меня создал. Но я этого не хотела. Я ничего не
