— Келлхус, — раздался голос Серве. — Принц вас спрашивает.
Келлхус моргнул и улыбнулся, словно бы потешаясь над собственной глупостью. Все сидящие у костра смотрели на него, кто-то с беспокойством, кто-то с недоумением.
— П-простите, — запинаясь, пробормотал он. — Я… Он нервно оглядел присутствующих и вздохнул.
— Иногда я…
— Я тоже, — язвительно бросил Сарцелл. — Но я обычно вижу, когда мои глаза открыты.
Он что, закрыл глаза? Келлхус совершенно этого не помнил. Если да, то это промах, внушающий беспокойство. Он давным-давно уже…
— Идиот! — рявкнул Саубон, поворачиваясь к шрайскому рыцарю. — Дурак! Мы сидим у костра этого человека и ты его оскорбляешь?!
— Рыцарь-командор не оскорбил меня, — сказал Келлхус. — Вы забыли, принц, что он не только воин, но и жрец, а мы попросили его разделить костер с колдуном… Наверное, это все равно что попросить повитуху преломить хлеб с прокаженным.
Нервный смех, слишком громкий и слишком короткий.
— Несомненно, — добавил Келлхус, — он просто слегка погорячился.
— Несомненно, — откликнулся Сарцелл. Язвительная усмешка, откровенная, как и любое выражение его лица.
«Чего оно хочет?»
— А отсюда вытекает вопрос, — продолжал Келлхус, легко и непринужденно создавая «удачный поворот», которого никак не мог дождаться принц Саубон. — Что привело шрайского рыцаря к костру колдуна?
— Меня послал Готиан, — сказал Сарцелл, — мой великий магистр…
Он взглянул на Саубона. Тот сидел с каменным лицом.
— Шрайские рыцари поклялись в числе первых ступить на землю язычников, а принц Саубон предложил…
Но тут Саубон прервал его, выпалив:
— Я буду говорить с вами наедине, князь Келлхус.
«Что ты хочешь, чтобы я сделал, отец?» Так много вероятностей. Бессчетные вероятности. Келлхус прошел следом за Саубоном по темным тропинкам железной рощи. Они остановились у края утеса, глядя на залитые лунным светом просторы Инунарского нагорья. Ветер усилился, и листва шуршала под его порывами. Склон под утесом был усеян упавшими деревьями. Мертвые корни торчали кверху. На некоторых из них до сих пор сохранились огромные комья земли, будто упавшие грозили пыльными кулаками уцелевшим.
— Вы видите разные вещи, так ведь? — сказал в конце концов Саубон. — В смысле — вы ведь увидели Священное воинство там у себя, в Атритау.
Келлхус обнял этого человека своими ощущениями. Бешено колотящееся сердце. Кровь, прилившая к лицу. Напряженные мышцы…
«Он боится меня».
— Почему вы спрашиваете?
— Потому, что Пройас — упрямый дурак. Потому что те, кто первым успеет к столу, и пировать будут первыми!
Принц галеотов был одновременно и дерзок, и нетерпелив. Хоть он и ценил хитрость и коварство, превыше всего он ставил храбрость.
— Вы хотите выступить немедленно, — сказал Келлхус. Саубон скривился в темноте.
— Я уже был бы в Гедее, — огрызнулся он, — если бы не вы! Он имел в виду недавний совет, на котором предложенное Келлхусом толкование падения Руома уничтожило все доводы Саубона. Но его негодование не было искренним — Келлхус это видел. Коифус Саубон был безжалостен и корыстен, но не мелочен.
— Тогда почему вы пришли ко мне?
— Из-за того, что вы сказали… ну, про то, что Бог сжег наши корабли… В этом чувствовалась правда.
Келлхус понял, что Саубон из тех людей, что постоянно наблюдают за другими, сравнивают и оценивают. Он всю жизнь считал себя человеком проницательным, гордился умением наказывать лесть и вознаграждать критику. Но с Келлхусом… Саубон не знал, с какой меркой к нему подойти. «Он сказал себе, что я — провидец. Но боится, что я — нечто большее…»
— И что вы видите? Правду?
При всем своем корыстолюбии Саубон обладал неким приземленным благочестием. Для него вера была игрой — но игрой очень серьезной. Там, где другие клянчили и называли это «молитвой», Саубон торговался. Идя сюда, он думал, что отдает богам то, что им причитается…
«Он боится совершить ошибку. Шлюха-Судьба дает ему всего один шанс».
— Мне нужно знать, что вы видите! — выкрикнул принц. — Я воевал во многих кампаниях: все — ради моего жалкого отца. Я не дурак повоевать. И я не думаю, что иду в фанимскую ловуш…
— Вспомните, что сказал на совете Найюр, — перебил его Келлхус. — Фаним сражаются верхом. Они заманят вас в капкан. И не забывайте про кишау…
Саубон громко фыркнул.
— Мой племянник отправился к Гедее на разведку и каждый день шлет мне донесения. Нет никаких фанимских войск, затаившихся в тени этих гор! Их застрельщики, за которыми гоняется Пройас, просто дурачат нас, задерживают, чтобы язычники успели собрать силы. Скаур достаточно благоразумен, чтобы понять, когда расклад не в его пользу. Он отступил в Шайгек, засел в городах по Семпису и ждет, пока подойдет падираджа с кианскими грандами. Он уступит Гедею тому, у кого хватит мужества прийти и взять ее!
Галеотский принц определенно верил в то, что говорил, но можно ли было верить ему? Его доводы казались достаточно здравыми. И Пройас с уважением отзывался о военных талантах Саубона. Несколько лет назад, во время затишья, Саубон даже боролся с Икуреем Конфасом за несколько лет до…
Поток вероятностей. Где-то среди них кроется благоприятная возможность… И наверное, нет необходимости открыто противостоять Сарцеллу или уничтожать его. Пока что.
«Я мало знаю о войне. Слишком мало…»
— Значит, вы надеетесь, — сказал Келлхус. — Скаур может…
— Значит, я знаю!
— Тогда какое имеет значение, одобряю я ваши действия или нет? Правда есть правда, вне зависимости от того, кто ее высказал…
Безрассудство. — Я прошу лишь вашего совета. Скажите, что вы видите… И ничего больше.
Слабость в глазах. Прерывистое дыхание. Глухой голос.
«Еще одна ложь».
— Но я вижу многое… — пожал плечами Келлхус. — Ну так скажите мне!
Келлхус покачал головой.
— Я лишь изредка вижу проблески будущего. Сердца людей… то, чем они являются…
Он умолк, с беспокойством посмотрел вниз, на крутой склок, на выбеленные солнцем кости изломанных деревьев.
— Вот что я обычно вижу. Саубон насторожился.
— Тогда скажите… Что вы видите в моем сердце?
«Разоблачи его. Сорви с него всю ложь, все притворство.
Когда стыд пройдет…»
Келлхус на краткий миг впился взглядом в глаза принца.
«…он будет думать, что так и надо — стоять нагим передо мной».
— Мужчина и дитя, — сказал Келлхус, вплетая в голос более глубокие обертоны, делая его почти осязаемым. — Я вижу мужчину и дитя… Мужчину терзает пропасть между силой и бессилием, данными ему по праву рождения. Ему навязали судьбу, которую он отверг, и потому он день за днем живет среди того,
