Она зашагала рядом с ним. Не было никакого смысла спорить по этому поводу. Какое-то время они шли молча. Его ботфорты запорошены песком, отметила она с некоторым удовлетворением.
— Скажите мне, почему вы меня ненавидите, — наконец сказал он.
Она отвела взгляд на море.
— Из-за Гастингса? — спросил он. — Вы обвиняете меня в том, что я испортил вашу жизнь? Вы знаете, что четыре года назад он, наконец, женился на наследнице, промотал все, что у нее было, а затем бросил ее, сбежав в Италию с кем-то еще?
— Нет, — сказала она, не глядя на него, — не знала.
— Но вы все еще вините меня? — сказал он. — Вы думаете, что, если бы за него вышли вы, это могло бы закончиться иначе?
— Нет, — сказала она. — Уверена, что нет.
— Но, так или иначе, вы ненавидите меня, — сказал он, — за то, что я остановил ваш побег, что раскрыл его алчность и принудил его оставить вас?
— Я не думала о лейтенанте Гастингсе с тех пор, как приехала сюда, — сказала она. — И у меня нет ни малейшего интереса думать о нем и теперь.
— Тогда почему? — спросил он ее. — Почему вы так неумолимо ненавидите меня? Потому, что я той ночью настолько потерял контроль над собой? Я должен был просить у вас прощения немедленно или, самое позднее, следующим утром. Но сказать, что я сожалею, почему-то казалось прискорбно неадекватным. Так что я не сказал ничего.
— Но это так? — сказала она. — Я имею в виду, вы сожалели?
— Сожалел больше, чем могу высказать, — сказал он. — Хотя тогда я и не понимал, что вы будете иметь глупость отказать мне, когда мы вернемся в Лондон, все равно, то, что я сделал, непростительно. То, что произошло между нами, должно было случиться в первый раз в нашей брачной постели.
Она, резко отвернув голову, следила, как слабая набегающая волна постепенно белеет, превращаясь в пену при столкновении с отливом. Должно быть, как раз менялось направление потока.
— Несколько дней назад, — спокойно сказал он, — вы сказали, что вам было нужно, чтобы вас утешили.
— Я вышла из себя, — сказала она. — Было бы лучше, если бы я ничего не говорила.
— Почему вы не попросили меня? — сказал он. — Обнять и утешить вас. Вы должны были знать, что я бы сделал это. Вы должны были знать, что я последовал за вами, чтобы быть к вашим услугам.
Она внезапно оглянулась на него, чувствуя, как в ней снова зарождается неблагоразумный гнев.
— Именно это вы делали, когда лежали со мной? — сказала она. — Услуживали мне? Утешали меня за потерю лейтенанта Гастингса? И вы служили бы мне дальше, удерживая меня, если бы я попросила? Я очень рада, что не попросила.
Она увидела ответную вспышку гнева в его глазах.
— Ваши воспоминания о той ночи до странности неточны, если вы можете верить такому, — сказал он. — Вы оскорбляете меня своим сарказмом.
— Вам нет нужды выслушивать мои оскорбления, — закричала она. — Вы можете возвратиться к своей собственной жизни в любое время, когда пожелаете — с моим благословением и с чистой совестью. Я не хочу вас здесь. Я не хочу вас в своей жизни. Я ненавижу вас. Вы можете тысячу раз просить меня выйти за вас замуж, и я тысячу раз скажу 'нет'. Вы зря теряете здесь время.
— Да, я вижу, что зря, — сказал он.
Никогда прежде она не видела его сердитым, хотя и сейчас он сохранял над собой ледяной контроль. Они остановились и теперь стояли лицом к лицу, впившись взглядом друг в друга. Его собака, забежавшая вперед, вприпрыжку неслась назад.
— Что ж, я прощаюсь с вами, — сказал он, чопорно кланяясь ей. — Вы можете быть спокойны. Я уеду в течение ближайшей пары часов.
Но, собираясь отвернуться, он заколебался и потянулся рукой в карман, чтобы что-то вынуть из него. Он протянул ей это в сомкнутой ладони, но прежде, чем она смогла взять или отказаться, он шагнул вперед и что-то поспешно надел ей через голову.
Затем он повернулся и зашагал прочь от нее. Колли помчалась впереди по берегу.
Она следила, как он шел. Она победила. Больше не будет таких столкновений. Она может восстановить свой душевный покой.
Уедет навсегда. Она смотрела на него в последний раз. В самый последний раз. Она никогда не увидит его снова. Она никогда не услышит снова его голос.
Ее взгляд скользнул вниз. На тонкой черной ленточке, которую он перебросил ей через голову, висела маленькая, неумело вырезанная деревянная ложка. Рука Кэтрин тесно сомкнулась вокруг ложки.
— Нет! — пронзительно закричала она в ярости. — Вы не можете сделать этого со мной.
Он резко остановился и обернулся к ней. А ей казалось, что он был вне пределов слышимости. Она безмолвно уставилась на него, и через несколько мгновений он сделал несколько шагов назад к ней.
— Не могу сделать что? — спросил он.
Его голос донесся до нее, хотя, по-видимому, он не повышал его.
— Вы не можете сделать этого со мной, — отозвалась она снова. Она не знала сама, что она подразумевала под этими словами. Она была охвачена ужасной паникой.
Он зашагал к ней и вновь остановился перед нею. Его глаза смотрели прямо в ее глаза.
— Сделать что? — снова спросил он.
Внезапно она набросилась на него, ее кулачки бессильно замолотили по пелеринам его пальто.
— Я ненавижу вас! — заплакала она. — Я ненавижу вас, я ненавижу вас.
— Кэтрин. — Его рука твердо придерживала ее затылок, ее лицо прижалось к пелеринам, по которым она все еще била кулаками. — Кэтрин.
— Я ненавижу вас, — глухо прозвучало из пелерин. Она безутешно плакала, все ее достоинство исчезло.
— Я знаю. — Его объятия были подобны железным обручам. Ее макушка упиралась в его щеку. — Я знаю.
— Я ненавижу вас, — без всякой убеждённости сказала она в последний раз.
Если бы он умел плакать, он бы заплакал вместе с ней. Но еще в далеком младенчестве, все — родители, няни, наставники, учителя, исподволь внушали ему, что это немужественно — плакать, выказывать сильные эмоции, и вообще проявлять любую слабость.
Но теперь бы он заплакал, если бы смог. Он уходил прочь из ее жизни, прочь от надежды и мечты, которая поддерживала его пять одиноких лет. Он уходил в пугающую пустоту. И тогда ее крик о ненависти остановил его. Но этот крик звучал не как крик ненависти, ее рыдания не были рыданиями ненависти. И он держал ее в своих объятиях в первый раз с той ночи, и он все еще был здесь, с нею. С воскресшей надеждой, подобной острой боли в сердце. Надеждой, вопреки ее словам.
— Почему? — прошептал он у ее уха, когда она, наконец, перестала плакать и уже не висла на нем. — Что я сделал вам, Кэтрин? — А затем, наконец, пришло озарение. — Что я не сделал?
Но плач и слабость прекратились. Не глядя на него, она отодвинулась, повозилась в кармане в поисках носового платка, вытерла глаза и щеки, отвернулась и высморкала нос, а затем отступила на несколько шагов.
— Вы должны выехать как можно раньше, засветло, — сказала она. — Вы должны отправляться. Я еще погуляю здесь некоторое время. До свидания.
— Для меня разговор — разговор по душам, от сердца — всегда был самой трудной задачей, — сказал он. — Меня учили, что я должен держать под контролем все свои эмоции, что все личное должно быть запретно для глаз любого другого человека, учили, что нельзя держать душу нараспашку. Я был хорошим учеником. Возможно, еще и потому, что мой отец умер, когда мне было пятнадцать, и я стал главой большого семейства, ответственным за огромные поместья и множество зависящих от меня людей. Меня научили быть сильным. Но в последнее время я понял, что в моем образовании было существенное упущение.
