кем он решил быть жестким, это я, и мне кажется, я это полностью заслужил. Однако, — сказал он, и губы его передернулись, — самое важное, что я с самого начала почувствовал, что ему должна понравиться Лиза, как ему уже понравились вы. И хотя прошло уже пять лет с тех пор, как мы встречались в последний раз…
— Пять лет — это долгий срок, — заметил пожилой человек, подхватывая хвост разговора, после того как он оценивающе попробовал виски. — Очень долгий срок, когда у вас есть только один сын, а он, словно цыган колесит по всему миру, не вспоминая о тех, кого оставил! — он свирепо уставился на Клайва с гневом в голубых глазах под кустистыми бровями. — Тебе придется очень долго говорить, прежде чем ты сумеешь убедить меня, что в душе ты изменился и хочешь вернуться домой, мой мальчик, чтобы заняться честным трудом для разнообразия. Когда-то ты презирал фермерство…
— Не думаю, что я презирал фермерство, но я не думал, что смогу стать хорошим фермером, — поправил его сын с необычным блеском в глазах. — В этом есть некоторое различие.
— Ладно, пусть есть некоторое различие, но оно слишком незаметное, чтобы я мог его увидеть. Все, что я знаю, это то, что ты убрался — ты не хотел заниматься таким скучным делом, хотя, по-видимому, твои странствия по всему миру не помогли тебе сколотить состояние.
Это была такая бесспорная истина, что Клайву ничего не осталось сделать, как признать ее, и Вирджиния бросила не него сочувственный взгляд, различив кислые нотки в его голосе. Генерал издал несколько хриплых звуков, потом снова уставился на него.
— А теперь ты хочешь вернуться в Хай-Энд, но я совсем не уверен, что хочу, чтобы ты вернулся в Хай-Энд!
Однако он достал носовой платок и несколько секунд громко в него сморкался, после чего признал:
— Но твоя тетушка Хетти более сентиментальна, чем я, и она уже готовится заколоть тучного тельца, чтобы радушно встретить блудного сына! Она строит разные планы, которые строить совершенно глупо на мой взгляд — но женщины глупы!..
Он усмехнулся, глядя на Вирджинию, почти помальчишески, проказливо, и она улыбнулась ему в ответ с неожиданным чувством облегчения. У нее вдруг появилась уверенность, что этот на вид свирепый человек был совсем не свирепым в душе. Не сейчас, по крайней мере. Он мог быть таким когда-то, когда между ним и его сыном только начались разногласия, но когда сын покинул его — и возможно, он чувствовал себя очень одиноким временами — это заставило его перемениться в чувствах.
Клайва как будто очень тронуло упоминание о тетушке.
— Милая тетушка Хетти! — заметил он. — Я всегда мог на нее положиться, даже в те годы, когда меня носило по свету, как вы говорите, сэр, она никогда не забывала писать мне хотя бы раз в месяц.
— Вот почему я говорю, что женщины глупы, — сказал генерал.
Но Вирджиния быстро вмешалась.
— О, нет, — тихо сказала она, — она не глупа, генерал Мэддисон! На самом деле женщины вовсе не глупы, знаете ли! У них просто лучше развита интуиция, чем у мужчин, и они больше готовы прощать и забывать.
— Так ли это? — осведомился генерал и вдруг отодвинул свой стул. — Ну, вы можете рассказать мне о вашей точке зрения на эту тему, за ужином, но я отказываюсь ужинать в переполненном народом зале, а это обязательно случится, если мы будем откладывать ужин еще дальше.
Со старомодной любезностью он предложил ей свою руку, пока они не дошли до стола, который, как заметила Вирджиния, находился на видном месте почти посредине огромного зала и был украшен отборнейшими темнокрасными розами. Интересно, подумала она, Клайв ли специально их заказал? И если так, какая жалость, что Лизы не было здесь, чтобы их оценить.
У генеральского стула уже охлаждалось шампанское в ведерке со льдом. Генерал указал на него официанту своей крепкой, с позолоченным набалдашником тростью — без которой его редко видели из-за подагры — и правой рукой подвинул стул Вирджинии.
Как только шампанское было разлито по бокалам, он с чрезвычайным достоинством поднял тост за Вирджинию, а потом устроился поудобнее, чтобы приняться за ужин, который обещал быть превосходным.
Было ли это действие шампанского или, может быть, по мере продвижения ужина напряжение действительно спадало, Вирджиния не могла сказать уверенно, но ко времени десерта она уже начала чувствовать удовольствие от того, что приняла приглашение Клайва. Ее собственные проблемы потеряли на время свое значение, и генерал, как она решила к тому времени, был действительно очарователен. Может быть, огонек в его глазах приводил в смущение, и по поведению в нем сразу можно было узнать военного человека, и голос его был таким громким и пронзительным, что иногда ей казалось, что его слышно во всех углах зала, но у него было живое чувство юмора, а под внешней бесцеремонностью она чувствовала неподдельную доброту. И он, разумеется, уделял ей уйму внимания. Не один раз он говорил ей, что если ее сестра хотя бы немного похожа на нее, ему не терпится с ней встретиться, что, несомненно, доставляло удовольствие Клайву, который тоже стал выглядеть несколько более непринужденным, пока блюдо следовало за блюдом.
После того небольшого взрыва за столиком с напитками на веранде, генерал больше говорил о недостатках своего сына. Наоборот, было похоже, будто возобновив свою потерянную связь с сыном, он больше не вспоминал о прошлом и был готов получить наибольшее удовольствие от этого вечера и от всего пребывания в Швейцарии.
Вирджиния чувствовала себя счастливой. Ей представлялось, что для Лизы все может обернуться хорошо.
В зале, присоединенном к обеденному, оркестр заиграл негромкую музыку, и некоторые пары пошли танцевать. Они же оставили свой стол и пошли пить кофе на кусочке открытого пространства под звездным небом. Освещение льстило женским лицам и платьям. Вирджиния, в своем черном платье, с живыми глазами, улыбчивым ртом и мягкими волосами, была так же привлекательна, как любая женщина, которая танцевала или смотрела на танцующих.
Но Вирджинии недолго пришлось наблюдать за ними, так как генерал, несмотря на свою подагру — которая, возможно, в данный момент не причиняла ему больших неудобств — пригласил ее танцевать, и она обнаружила, что он очень компетентен в этом деле. Потом Клайв пригласил ее на танец, и так как это был очень популярный вальс Вирджиния получила от него огромное удовольствие. Когда она вернулась на свое место, ее глаза блестели от счастья, а на щеках цвел самый привлекательный румянец.
Огни осветили пол, и она наклонилась вперед, чтобы наблюдать за представлением, с энтузиазмом человека, которому не часто доводилось быть свидетелем подобного зрелища. На танцорах были национальные швейцарские костюмы, а голоса певцов, исполнявших йодль, потрясли ее.
Широко раскинувшееся над ними ночное небо было подобно пурпурному бархату, расшитому звездами, и отблески снежных пиков со всех сторон! Она знала, что никогда не забудет этого! Она была немного задумчива, когда огни снова взлетели вверх, но она заметила пару глаз, наблюдающих за ней из-за соседнего столика. Сердце сильно забилось, с лица слетел румянец. Генерал от всего сердца аплодировал танцорам и в то же время он начал рассуждать на тему, которая была ему очень дорога, а именно, о Симле в те времена, когда он был еще младшим офицером, Клайв заметил внезапную перемену на лице Вирджинии и то направление, к которому был прикован ее взгляд. Он тоже посмотрел в ту сторону и увидел — не сказать, чтобы к его большому удивлению — что это был доктор Хансон, который откинулся на спинку тонконогого стула и заявлял о преимуществах первоклассного портного, который снабжал его выходными костюмами. Он очень пристально и холодно смотрел на Вирджинию.
Рядом с ним за маленьким столиком, на котором стояли рюмки с ликером и кофейные чашки, сидела Карла Спенглер, одетая во что-то идеально подходившее ей и такое же эффектное, как ее золотоволосая головка. Эффект усиливался сверкающими изумрудными серьгами, изумрудным браслетом и колье, которое искрилось, как зеленое пламя на ее безупречной шее. Она выглядела несколько скучающей — даже немного раздраженной — и на лице доктора Хансона было выражение, напомнившее Вирджинии те мраморные скульптуры, которые она видела в музеях, которые всегда намекали на отстраненность и отсутствие фамильярности с обычными, банальными человеческими существами.
Это не было намеренно равнодушное и далекое выражение. Оно не давало никаких разгадок к тому,
