настырности. – Я могу прийти и прямо здесь нацедить, прямо куда надо, все будет стерильно, ведь ребенку так же полезнее? Когда без стерилизатора?
Ольга Викторовна усмехнулась и снова покачала было головой, но, взглянув нечаянно Маше в глаза, вдруг согласилась.
– Ребенку, действительно, лучше. Ну что ж, попробуем. Приходи завтра к двенадцати, чуть пораньше, в двенадцать кормление, я скажу сестрам, что-нибудь придумаем. А сейчас надо идти.
Маша неохотно пошла за ней к выходу. На пороге она обернулась, поглядела еще раз на свою коробку, потом пробежала глазами по остальным инкубаторам. Вдруг она поняла, что ее ребенок тут самый крупный, остальные детишки были совсем крохотными, Маше показалось, чуть ли не в два раза меньше, чем ее девочка.
– Господи, – подумалось ей, – я-то убиваюсь, что же другим родителям делать?
В приемной, пока Маша вылезала из халата, бахил и прочего, Ольга Викторовна принесла Саше листочек бумаги с написанным названием лекарства.
– И еще, знаете, памперсов купите, – сказала она. – А вас – это уже Маше, – жду завтра к двенадцати. До свидания.
Маша с Сашей вышли из отделения. Оба молчали. На площадке лестницы они, не сговариваясь, привалились к стене у окна. Саша достал сигареты, закурил. Маша спрятала лицо в ладони. За пределами реанимационной палаты все страхи тут же вернулись.
– Я теперь понимаю, – сказала она неожиданно, – почему мама ко мне не зашла. После такого...
Она не договорила.
Саша докурил, обнял Машу за плечи, повел по лестнице вниз. Они вышли на улицу, на крыльце стали прощаться. Говорить об увиденном было невозможно, обсуждали текущие дела, пытаясь, как за соломинку, цепляться за осмысленность действий.
– Значит, ты завтра с утра ищешь лекарство, покупаешь памперсы и до двенадцати мне все это привозишь. Я тебя буду ждать до без двадцати. Подожди, – пришла Маше в голову светлая мысль, – тут же есть аптека, дай просто мне денег, я сама куплю с утра эти памперсы, тогда, если найдешь лекарство – приедешь, а нет – нечего и таскаться. Я буду тебе звонить. И еще, принеси хоть чего-нибудь пожрать съедобного, тут столовка, сам понимаешь, та еще, а есть хочется, у меня же молоко приходит.
Тут Маше действительно сразу захотелось есть и заболела грудь. Она распрощалась с мужем чуть быстрее, чем, может быть, следовало ожидать – они, в конце концов, не виделись больше трех месяцев – и рысью припустилась по ставшим почти родным коридорам домой, то есть в свою палату.
Сюзанка на нее напустилась.
– Ну где ж ты пропала, уже ужин кончился, нянька дежурная так ругалась, что тебя нет, хотела главврачу настучать, я ей сказала, чтоб закрывала она свою столовку, все равно это у них не еда. Я тут сижу-сижу, тебя нет, слова сказать не с кем. Чай будем пить?
– Будем, – ответила Маша. – Поесть чего-нибудь дашь?
– Да уж. Должен же кто-то это есть, протухнет ведь, а я не бочка. Они мне тут, посмотри, котлет каких-то натащили, и мать, и свекровка, все в кастрюлях дурацких, хоть бы договаривались, что ли... А вот торт, он вкусный, с ананасом, мой любимый, это муж постарался. А где ты была-то?
Рассказывать Сюзанке обо всем происшедшем было совершенно бесполезно, только душу травить. Маша сквозь набитый рот сплела ей что-то о приехавшем муже, с которым полгода не виделась, и соседку это совершенно удовлетворило. Она простила Маше вечернее отсутствие, свою скуку и объяснения с нянькой.
– Знаешь, им, этим нянькам, совершенно по фигу, кто где, мы хоть вообще поуходи. Ты ей дай просто пятерку, она и заткнется. Тем более завтра суббота, врачей не будет, она тебе за пятерку мужа прямо сюда приведет.
Весь этот треп возымел неожиданное действие. Маша, вдруг отрешившись слегка от главной своей беды, внезапно осознала, что ведь действительно они с Сашкой сто лет не виделись и, почитай, даже не поздоровались толком. А сейчас он сидит там один в пустой квартире, есть ему, наверное, нечего, на душе тоже несладко... В конце концов, она всегда знала, что в бытовых вопросах муж не силен, это всегда была ее сфера действия, кто ж мог подумать, что бытовые вопросы затянутся на шее таким узлом...
– Сюзан, я сейчас сбегаю быстренько, мужу позвоню, как он доехал там, – и выскочила из палаты.
Она на удивление быстро дозвонилась. Разговор получился бессодержательный, но после него у обоих посветлело на душе, потому что, в конце концов, даже когда каждому очень тяжело, вместе все же немного легче.
На обратном пути Маша зашла в молочную комнату, взяла баночку и под скептические Сюзанкины замечания расцедила перед сном окаменевшую грудь. Хотела отнести добытое молоко на молочную кухню, но сил уже не хватило, да и кухня, наверное, уже закрыта, подумалось ей... Завтра... Теперь все завтра...
Ночью ей приснился сон.
Она бежит по больничному коридору в своем больничном халате, ей нужно позвонить, она вбегает в какую-то комнату, а там сидят три медсестры-ведьмы и не дают ей телефон, гонят ее, а позвонить почему- то жизненно важно, и Маша дерется с ними, вырывает телефон, кричит:
– Я не уйду никуда, у меня ребенок в реанимации.
И тут открывается дверь, и в комнату входит Самый Главный и с ним ассистент. Самый Главный похож немного на профессора, который осматривал Машу в родовой палате. Шум сразу стихает, и тетки, льстиво улыбаясь, говорят:
– А вот наша Машенька.
Главный смотрит на Машу суровыми глазами и вопрошает:
– Чего ты хочешь?
– У меня ребенок в реанимации, – говорит Маша, которая хоть и боится Главного, но знает, что уходить нельзя.
А Главный протягивает руку назад, и ассистент уже с готовностью подает ему папку – историю болезни, и Главный смотрит ее, переворачивает странички, и Маша ждет в нетерпении...
– Случай, конечно, трудный, – произносит в раздумье Главный, – но жить она будет...
И дальше все закружилось, как это бывает во сне, и Маша проснулась, как бы и не просыпаясь, и помнила только это:
– Случай, конечно, трудный. Но жить она будет.
И утром, проснувшись, она помнила эту фразу и на душе было спокойно, будто бы и взаправду ее дело разобрали в высшей инстанции и обжалованию решение не подлежит. Маша гордилась собой, что вот не струсила, не ушла, кто бы там без нее стал разбираться с ее делом, злые тетки затерли бы в суете, а так Главный посмотрел, и как он сказал – так и будет.
В утренней больничной суете – завтрак, уборка, обход – время летело неожиданно быстро. Сцеживаться Маша не стала, решила оставить побольше молока к двенадцати часам, а вот вчерашнее надо было отнести. Она надписала на листочке бумаги свою фамилию и палату ребенка – «реанимация новорожденных, 3 этаж», прикрыла баночку и побежала на молочную кухню.
В коридоре перед кухней ей встретилась женщина с такой же баночкой в руках, лицо ее было Маше почему-то знакомо. Женщина поздоровалась с ней, и тут Маша ее узнала – это была Ира, Маша видела ее в приемном покое, она мучилась схватками, и срок у нее был – тридцать недель.
– Ты как? – кинулась Маша с расспросами. – Кто у тебя?
– Мальчик. Кило семьсот. – Лицо Иры стало расплываться в слезах. – Он там, в кювезе, в реанимации.
– У меня тоже... – Маша указала на баночку в своей руке, – в реанимации, девочка.
К глазам подступили слезы.
– Ты только не реви, – быстро сказала ей Ира, – а то я тоже начну. У тебя хоть срок нормальный, а у меня – тридцать недель, семи месяцев нету. – Она отвернулась.
– А что врачи говорят? – Дурацкий вопрос, конечно, но надо было что-то спросить, потому что Маша невольно чувствовала себя немного виноватой, как это всегда бывает, когда у кого-то положение хуже твоего. Глупо, конечно, что значит – хуже, всех их выровняли эти слова – реанимация новорожденных, и все
