собой, что оставить здесь, что в чулан отнести... И так захотелось увидеть Костю, хоть попрощаться, хоть просто поговорить...
Она сорвалась среди дня, наспех натянула юбку поприличнее, схватила сумку, сбежала по лесенке вниз. Хозяева всей семьей – господи, сколько ж их, – обедали на террасе.
– О, Инна. Садись скорей с нами.
– Нет-нет, спасибо. Я прямо сейчас в Москву еду. Когда вернусь? Поздно, наверное. Вы запирайте, не ждите, я зайду к девочкам переночевать.
И тут, для самой неожиданно, у нее вырвалось:
– Если меня вдруг спросят... Ну, Костя... Вы скажите, пожалуйста, что я в Москве.
Быстренько распрощалась, и – за калитку, к насыпи, по рельсам бегом, бегом...
И – надо ж такое. Не посмотрела со спеху расписания, упустила электричку, минут на пять, попала в перерыв – часа полтора. И что теперь делать? Возвращаться в дом неохота, сидеть на вокзале... Глупо, конечно, и времени жалко, и порыв уже стал пропадать...
Может, вообще не ездить в эту Москву? И куда там идти? Где живет Костя, она не знает, и там Маринка, и вообще. Позвонить некуда. Все плохо, куда она сорвалась, как дура? Сидела бы лучше, собирала вещи, а теперь еще и возвращаться неловко. Пойти к девчонкам – так кого застанешь в общежитии среди дня?
Почему-то под все эти мысли она не уходила со станции. Наоборот. Нашла в зале ожидания уголок посвободней, устроилась кое-как на жестком сиденье, положила сумку на колени.
Наверное, она даже задремала, потому что вдруг что-то, как молния, как солнечный свет, ворвалось в ее неуютный мир – ее трясли за руки, за плечи, ее звали, что-то возбужденно крича.
Она открыла глаза – Костя! Запыхавшийся, лохматый, в белой рубашке. В руках почему-то – три мятые красные розы на длинных стеблях.
– Я приехал, зашел в дом – тебя нет! Хозяйка сказала, ты в Москву собралась. Мы с тобой, видно, на насыпи разошлись, хотя непонятно, как. Я скорей, бегом опять на станцию, туда, сюда, думал, опоздал. Решил уже возвращаться, а ты вот где! Пошли скорей!
Он вытащил ее из здания вокзала, поволок за руку по улице, сам не очень разбирая дороги. Вдруг остановился, обернулся, взглянул на нее, – она еле успела поймать его этот взгляд, – сунул ей розы.
– Вот! Это тебе! И знаешь – я тут развод наконец получил. Выйдешь за меня замуж?
С осени они сняли себе квартирку неподалеку от Монастыря. Тоже по насыпи, по насыпи, но потом сворачивать не направо, а налево. И дом был – в четыре этажа, «городского типа». Инна все сперва хотела доучиться, получить диплом, но денег не было, жили совсем ни на что, пришлось брать заказы, заказы... И ребенок должен был родиться в конце весны... Так и бросила.
Потом ей удалось устроилась художником на игрушечной фабрике. Денег не много, зато работа стабильная. Ну и домой заказы брала. А через год родилась вторая дочка.
Костя не работал. Писал ли стихи, нет ли – она уже давно не знала. Он не говорил, она не спрашивала. Он вообще был мрачен и молчалив, стал пропадать, сперва днями, потом, время от времени – на ночь. Когда младшей было месяца три, он не приходил домой где-то с неделю.
Наверное, надо было как-то вмешаться, но не было ни времени, ни сил. Из квартиры потихоньку исчезли его вещи, да их и было немного. Так она и не знает толком, где он. Что тут поделаешь?
Что ни поделать, а нечего стоять посреди дороги. Надо спешить. Опять она не успевает забрать вовремя девчонок из яслей, опять воспитательница будет глядеть на нее с укоризной... Зато в Москве ей заплатили за заказ и обещали дать новый. И она сумела купить по дороге продуктов – теперь они проживут десять дней до зарплаты...
Женщина нагнулась, с усилием подобрала сумку и заспешила дальше, неловко стараясь попадать шагами на шпалы. Прошла переезд, замерла на секунду, потом словно очнулась и стала спускаться с насыпи по левому краю.
ПУХ ОДУВАНЧИКА
Помните, была в детстве такая дурацкая примета – если поймать на лету одуванчиковую пушинку и съесть ее, будет счастье? Если вдуматься, в ней, как и во всех приметах, масса сомнительного, начиная с того, что пушинки эти, кажется, вовсе не одуванчиковые – слишком большие, и жевать их довольно противно, и вообще счастье не едят. Но это сейчас, а тогда, в те далекие июньские годы – солнечный день, голубое небо, крупные белые парашютики пушинок и беззаветный бег за невесомым счастьем – догнать, схватить... А может быть, наоборот, в детстве мы были гораздо мудрее?
У меня, как и у многих из вас, со школьных лет сохранился памятный альбом, красный дерматиновый монстр, на страницах которого документальным отчетом за каждый выстраданный год – столпотворение черно-белых унылых лиц в овальчиках с виньетками, несколько гербов несуществующей страны, какие- нибудь колоски со звездочками. Подписи, подписи. «8 А класс», «Кузнецова Марья Ивановна – классный руководитель», а вот мое грустное лицо в перекошенных очках – «Замятин Евгений». Некоторые фотографии, впрочем, были менее формальны, наверное, фотограф попадался ленивый. На них мы все выстроены в линеечку где-нибудь на школьном дворе. Первый ряд, мальчики сидят, потом стоят строем девочки, задний план – снова мальчики, взобравшиеся теперь на скамью. Где-нибудь посередине громоздится фигура «второй мамы», а в целом – очень мило. «1 А класс, 1975 год».
Собственно, этой фотографией открывается мой альбом. Вот он я, в первом ряду, третий слева. Выбившаяся рубашка, очки, напряженный взгляд. А вот Полина, немного выше и правее – дурацкий бант, сползшая бретелька белого фартука, и надо всем этим растрепанная копна выбившихся из косички белокурых кудряшек. Тонконогий гадкий утенок с вытаращенными глазами, на секунду укрощенный камерой темперамент, девочка-ураган.
Да, мы учились в одном классе – такая банальность, почти инцест. Я, естественно, не помню ее такой, как на фото, я ее и замечать-то начал классе в пятом или шестом. Нас тогда посадили вместе на математике, и мы оба были страшно недовольны. Она потому, что их рассадили с подругой, а я – потому, что хоть Полина и была отличница, и в этом смысле соседство с ней было полезным, сидеть пришлось на первой парте возле учительского стола. Первое время мы игнорировали друг друга, потом я начал, естественно, списывать у нее, потом научился заставлять решать за меня контрольные. «А то на перемене за косу дерну и твой портфель разорю». Полина, впрочем, была не из робких, даром что отличница, и портфель свой защищала, но контрольные все равно помогала решать – от скуки. Свой вариант она делала минут за пятнадцать, так что и на меня ей времени хватало.
Годы шли, мы так и сидели за одной партой. Классе в седьмом или восьмом Полина остригла косу и белокурые кудряшки сменились роскошной копной до плеч. Она была нетипичной отличницей. Кудри, короткая юбка, потрясные ноги и высоченные каблуки. Учителя возмущались, а я примерно тогда же начал понимать, что она чертовски красива и нравится мне ужасно.
Впрочем, нет. Тогда это уже поняла почти вся мужская часть школы. Я же уверен, что понял это раньше всех, а значит, она еще носила косу. Мы к тому времени подружились. Что значит дружба в седьмом- восьмом классе? Мы дружили вчетвером – она, ее подруга Танечка, я и мой тогдашний друган, имени которого история не сохранила. Ходили вчетвером в кино, собирались у кого-нибудь дома, слушали музыку, трепались о том о сем. В школе это особенно не афишировалось, но мы сидели все рядышком – Полина с той же легкостью решала все четыре контрольные, – а мне теперь доверялось носить ее портфель.
После уроков компания естественным образом распадалась, чтобы часа через три собраться снова. Мы с Полиной жили недалеко от школы, в соседних домах, а Танечка и мой друган – как же его все-таки звали? – подальше, остановок пять на автобусе. Казалось бы, естественное распределение на пары было прозрачным, но ничего подобного, почему-то негласно считалось, что пара – это Танька и я, ну и остальные соответственно.
Как-то, один-единственный раз, делая с Полиной вместе уроки, я, наклонившись над ней, не поцеловал – ткнулся лицом куда-то между плечом и шеей, в копну волос. Ответом мне был такой искренне удивленный, не возмущенный даже взгляд, что я постыдно спасовал, сделал вид, что потерял равновесие. Больше я таких попыток не предпринимал, то ли стесняясь, то ли боясь нарваться на удивленный взгляд или, что еще хуже, на полный отказ. А может быть, где-то в глубине души я всегда знал, что никуда ей не деться...
