уникальных работ, знакомых любому школьнику по картинке в букваре, то он сожалеет, но помочь мне ничем нельзя. В общем, не брала я твоей кастрюли, и вернула я тебе ее без трещины...
Я бросила трубку и снова затряслась от злости. Конечно, теперь никому не докажешь. Страна чудес! Нет, это поле чудес в стране дураков, а главный дурак тут я! Но как, как я ее просмотрела?! В отчаянии я снова уставилась в описание, которое продолжала держать в руках.
Ну вот же, все черным по белому. И никакого Саврасова. И подпись – Иогансен, даже на плохонькой фотке просматривается. Березки, снежок грязноватый. И гном ведь смотрел, и наследники. И я. И еще Николай Михалычу звонила. И он сказал... Главное, картина – та же самая, без изменений, только подпись. Как такое может быть? Это что же – безвестный Иогансен в своей Дании ездил в Россию, скупал там картины тоже не больно известного на тот момент Саврасова, замазывал его подпись и сверху рисовал свою? И продавал потом за копейки местным коллекционерам? Ну бред какой-то. Но даже если предположить нечто подобное, как об этом стало известно подлецу Белоподольскому? Ведь он в глаза не видел картины, он за нее бился практически вслепую. И потом – ему было почти все равно, которую брать. Их что, все переписывали?
– Маша! – закричала я.
Испуганная Маша прибежала с вопросом, что случилось.
– Маша! Вы профессионал, скажите мне – вы смотрели на скандинавскую коллекцию? Ну, что я последний раз привезла?
– Конечно смотрела, Лиза. Я же ее в каталог вносила.
– Вы там видели что-нибудь... Ну... Скажем так, более ценное, чем оно кажется на первый взгляд?
– Я не совсем понимаю, как это...
– Я тоже. Но, может быть, какие-нибудь известные картины, классиков там? Среди этих работ вдруг не было, к примеру, Айвазовского?
– Ну что вы, Лиза? Ну какой Айвазовский? Это уж, скорее, тогда про итальянскую школу живописи можно сказать, а тут все северная Европа. Это уж, если с чем-то сравнивать, тогда ближе к нашим передвижникам, которые...
– Вот-вот. А передвижников этих самых вы там не видели?
– Да нет конечно. Я бы вам сразу сказала. В принципе, конечно, вы же понимаете, Лиза, их было много, целая школа, строго говоря, эти работы тоже можно отчасти к ней отнести, с учетом того, естественно, что автор был не из России. Но и это не так существенно, потому что, к примеру, даже Репин жил тогда в Финляндии, в Куоккале, тогда это считалось русской территорией, а сейчас – Скандинавия, так что границы в данном случае провести... Лиза, да что случилось? На вас лица нет...
– И не будет, – застонала я, кладя голову на стол. – И не будет. Я его потеряла.
Ближе к вечеру, немного успокоившись и отправив Машу, которой я так и не смогла рассказать о своем позоре, домой, я позвонила Николаю Михайловичу.
Он выслушал мою трагическую историю, поцокал языком в трубку, помолчал и начал говорить мне что- то успокоительное в том духе, что история кажется маловероятной, что я, скорее всего, что-то не так поняла, перепутала, ошиблась и так далее. Мои доводы – я согласна, звучащие не очень вразумительно, его не убедили. Но в конце концов, для моего спокойствия, мы договорились, что он сходит со мной на выставку и посмотрит на все своими глазами. На завтра у него уже были назначены какие-то дела, но вот послезавтра – первым делом. И да, он сначала изучит описание, и посмотрит на другие работы, и мы во всем разберемся. А пока мне нужно идти домой, поужинать и ложиться спать. Утро вечера мудренее.
До послезавтра я дожила, исключительно сконцентрированным усилием воли застаив себя не думать ни о картинах, ни о художниках, ни даже о деньгах. Что, учитывая род моих занятий, было не так-то просто.
Но я дожила, и послезавтра настало, и Николай Михайлович, подтянутый и свежеыбритый, пришел ко мне в галерею. Я тут же, почти не здороваясь, сунула ему проклятое описание.
– Ну что? Что? – в нетерпении подпрыгивала я у него за спиной, пока он неторопливо читал текст, известный мне теперь почти наизусть.
– Да ничего, – невозмутимо пожал он плечами. – Вы успокойтесь, Лизонька, возьмите себя в руки. Совершенно невинная работа, все с ней нормально, никаких следов Саврасова я здесь не вижу. Ну, пейзаж, ну природа схожа, техника, так такого кто только не писал. Я все же считаю, вы что-то перепутали. Конечно, жаль, что я не видел оригинала, но вряд ли это что-то бы изменило.
– Сейчас я вам покажу оригинал, – сказала я, и мы понеслись в ЦДХ.
Но когда мы, сдерживая волнение и стараясь выглядеть спокойно и невозмутимо (то есть это я старалась, Николай Михайлович и был совершенно спокоен) подошли к нужному стенду, искомой картины на месте не оказалось. Господин Демидов, вышедший нам навстречу из-за своей античной ширмы и радостно приветствовавший нас, как старых знакомых, немедленно подтвердил мои опасения.
– Так продал я его, вашего Саврасова, – улыбка не сходила с его лица. – В тот же день буквально и продал. Неудивительно – такая редчайшая работа. Боюсь, я еще и потерял на нем – передвижники сейчас в таком спросе.
– А кому? – чуть не закричала я в голос.
Николай Михайлович поглядел на меня укоризненно.
– Работа ушла в частную коллекцию, – с легким нажимом ответил Демидов. – Больше никаких подробностей я вам сообщить, увы, не могу.
– А она уже ушла? – не могла успокоиться я. – В смысле, вы ее уже отправили? Окончательно? И увидеть больше нельзя?
– Абсолютно окончательно, – заверил меня Демидов. – Конечно, – продолжал он, ласково глядя на Николая Михайловича, с которым они, как выяснилось, были давно знакомы. – Если бы я знал, что это вы интересуетесь, я бы его придержал. Но девушка, – кивок в мою сторону, – все секретничала, ничего ведь конкретно не говорила. Да и, между нами-то говоря, Николай Михайлович, дороговато. То есть оно, конечно, и еще выше пойдет, но если для себя брать, как вы – дороговато. Это олигархам самое оно, в залу вешать да хвастаться, а не тем, кто в самом деле разбирается. Я вам, как своему человеку скажу, вы не огорчайтесь уж слишком. Пейзажик-то на самом деле простенький был. Этюдик даже, можно сказать. Так, руку набивал мастер. Всей и чести, что имя. Не вашего, в общем, калибра вещь. А вот, если позволите, я хотел кстати у вас спросить...
И они завели свой отдельный, совершенно не относящийся к делу разговор. Антиквар хотел купить какую-то картину из николаймихалычевых, тот возражал и отказывался. Все это заняло едва ли не полчаса. Я стояла рядом, как сирота, погруженная в свои печальные мысли.
– Не огорчайтесь, Лизонька, – бодро уговаривал меня Николай Михайлович, когда мы с ним спускались по лестнице в вестибюль. – Я почти уверен, что ничего не произошло. Все-таки вы, скорее всего, ошиблись. Я знаю Демидова, он опытный специалист. Хитрец, конечно, старая лиса, но никаких паленых картин у него быть не может. Вы устали, замотались, вот вам и померещилось. Все-таки вы же совсем недавно в деле, вам хочется каких-то находок, сенсаций...
– Ага, – я не смогла сдержать раздражения. – Николай Михайлович, у нас с вами получается, как в том анекдоте, только наоборот. Знаете: «Мой дядюшка ослеп, а не охренел». Так вот – я, может, и охренела, но я не слепая. Это была та же самая картина. Не могла я их перепутать.
– Ну, значит, – Николай Михайлович тоже не выдержал и обиделся. – Значит, случилось то, что случилось. И в этом, могу я вас заверить, тоже нет ничего сверхтрагичного. Такие ошибки, Лизонька, – продолжал он более уже мягким тоном. – Случаются с каждым, кто серьезно занимается этим делом. Без этого нельзя стать специалистом. Можете считать, что вы получили боевое крещение. Приглашаю вас по этому поводу на обед. Тут, на Остоженке, неподалеку, есть симпатичный ресторан.
Но я, пребывая в расстроенных чувствах, отказалась от обеда и, сославшись на срочные дела, распрощалась с Николаем Михайловичем у выхода из ЦДХ. Старик был очевидным образом обижен, но я решила, что об этом подумаю завтра.
А сегодня... Сегодня я плюну на все, поеду домой, буду злиться и страдать. Никто мне не верит, никто меня не понимает и все держат за идиотку. Идиотка и есть – просрать миллион за так. От этого было еще обидней.
Вернувшись домой, я плюхнулась на диван, завернувшись в плед, и стала перебирать свои огорчения,
