наркотиков, скажем, героина. И когда человека отлучают от объекта его любви, в организме начинаются физические процессы, похожие на ломку у наркоманов, отлученных от наркотиков. То есть муки не только душевные, но и вполне физические.
Я вспоминала все наши счастливые моменты, восстанавливала в мельчайших деталях его лицо, улыбку, близорукий рассеянный взгляд его зеленых глаз, когда я снимала с него очки. Труднее всего было смириться с мыслью, что я здесь мучаюсь, а он где-то смеется, живет полной жизнью, и все это без меня, как будто меня вообще нет на свете. Я без конца перечитывала «Митину любовь» Бунина.
Спустя две недели я сломалась. Решила — буду гордая, когда разлюблю, а пока не могу. И позвонила сама. Странно, но он сразу снял трубку.
— Ты куда пропала?
— Я пропала? — я задохнулась. — Ты мне две недели не звонишь!
— И ты мне две недели не звонишь. Ладно, давай встретимся через час на нашем месте.
И от этих слов «на нашем месте» — Громов раньше никогда не говорил, что у нас вообще есть что-то общее, наше, — я его сразу простила. Я пришла на «Курскую», и точно, он меня там ждал.
— «Наше место», — он смущенно улыбнулся, — я не знал, догадаешься ты или нет.
— Почему ты не звонил? — я, как полная дура, уткнулась ему в грудь и зарыдала.
Как может такой родной, такой любимый человек так мучить меня?
В тот день он был очень нежен, заботлив, старался рассмешить меня. Мы гуляли по Москве, целовались на скамейках; наконец мне это надоело — ну ведь не дети, в конце концов.
— Пошли ко мне, — сказала я, лежа у Громова на коленях и глядя в задумчивое лицо Николая Баумана, невинно убиенного революционера, под бюстом которого мы расположились на этот раз.
— А родители? — спросил он, играя моими волосами.
— Они вместе куда-то умотали, придут поздно.
Дома на самом деле никого не было, но из-за страха быть застигнутыми врасплох все получилось очень скомканно и быстро. Но я все равно была на седьмом небе. Мне ужасно хотелось сделать ему что- нибудь приятное, какой-нибудь подарок.
— У меня есть джинсовая куртка, хочешь? — спросила я. — Отцовская, но он ее не носит.
— Давай, — радостно согласился Громов.
Он тут же натянул куртку на себя, и, хотя он был немного повыше моего отца и шире в плечах, куртка ему подошла. Он самодовольно осматривал себя в зеркале, висевшем в коридоре, когда пришли родители.
Отец, увидев Громова живьем, во плоти, так сказать, да еще в своей куртке, просто замер на месте. Надо сказать, что отец был страшным шмотоводником, у него шкафы просто ломились от вещей. Я любила наблюдать, как он собирается, когда уходит из дома. Он по нескольку раз менял рубашки, галстуки, свитера и водолазки, пока не добивался полного единства и гармонии. Потом он душился сразу несколькими одеколонами и добавлял пару капель маминых духов, это называлось «залакировать».
К своим вещам он относился очень ревниво, сам следил за их чистотой и свежестью. Так, он не доверял маме стирку и глажку своих рубашек и брюк, а относил их в чистку. Я иногда брала поносить его вещи, и всякий раз по этому поводу у нас бывали споры и даже ссоры.
Поэтому, увидев его перекосившееся лицо, я решила, что на него так подействовал вид его джинсовой куртки на плечах моего молодого человека. Я не знала в тот момент, что отец со своим университетским другом замыслил отбить Громову яйца за его хамское ко мне отношение. В эти две недели он видел, что со мной происходит, и сочувствовал мне на свой лад, конечно, то есть еще больше придираясь ко мне и высмеивая мои ценности. Однако, в чем там точно дело, они с мамой не знали, пока отцовский друг случайно не подслушал мой разговор с Пален по телефону. Он позвонил, когда родителей не было дома; поговорив с ним, я сразу набрала номер Пален, а он почему-то так и остался на линии. В результате он узнал все подробности и в тот же день обо всем настучал отцу. Они решили идти бить Громова и уже каким-то образом раздобыли его адрес. Мама еле их отговорила, настаивая, что они только хуже мне сделают. И вот, они приходят домой и видят этого пресловутого Громова, да еще в отцовской куртке. Напряжение нарастало, пока все мы толпились в коридоре, молча пялясь друг на друга. Единственным, кто совершенно не понимал, что происходит, был Громов. Он мило улыбался и пытался завязать светскую беседу.
— Э, мы, собственно, заочно знакомы. Мы разговаривали по телефону. Сережа, — и он протянул отцу руку.
От «Сережи» отца передернуло с головы до ног, он кивнул головой и, не замечая протянутой громовской руки, прошел в комнату. Мама тоже смотрела на Громова без особой симпатии, так что мы сочли за лучшее поскорее ретироваться, пока куртку не отняли.
— Ты куда? — спросила мама. — Уже поздно.
— Я только проводить.
— Да, только проводить и потом сразу возвращайся, — строгим учительским голосом сказала мама и, едва кивнув Громову на прощанье, собралась гордо удалиться. Но Громов и сам был мастером театральных сцен и никак не хотел уступать маме право красивого ухода.
— Э-э-э, мы на самом деле собирались с Алисой сходить в одно место. Так что она задержится.
Мама резко развернулась.
— Сергей, я против того, чтобы Алиса возвращалась одна домой ночью — это опасно. У нас в подъезде уже были случаи нападений.
— Конечно, я все понимаю, — Громов улыбался улыбкой Чеширского кота. — Я и сам волнуюсь и не допущу, чтобы девушка подвергала себя опасности. Можете смело положиться на меня, ваша дочь в надежных руках.
Он обнял меня одной рукой, притиснул к себе и буквально вытолкнул из квартиры. Дверь за нами захлопнулась, но я все равно ощущала у себя на спине испепеляющий мамин взгляд.
— М-да, кажется, я им не понравился, — с удивлением произнес Громов.
— Да уж, — подтвердила я, представив, какой будет скандал, когда я вернусь домой.
— Это странно. Обычно я очень нравлюсь родителям своих девушек Они во мне просто души не чают.
— Ой, прошу тебя. Почему ты должен им нравиться, с какой стати? И потом, что ты мне постоянно рассказываешь про своих девушек?
— Я не рассказываю постоянно, я констатирую факты. Ты ревнуешь? Это глупо. Смешно было бы предполагать, что я прожил до тридцати лет, не встречаясь с девушками, — усмехнулся Громов, но тему все же сменил. — Какие они у тебя напряженные, твои родители. Искры так и летают в воздухе, чиркни спичкой — все взорвется. Теперь я понимаю…
— Что ты понимаешь? — довольно угрюмо поинтересовалась я.
— Почему ты такая нервная и агрессивная.
Всегда в обороне и готова нападать при малейшем воображаемом ущемлении твоих прав.
Мне его слова не понравились, тоже мне нашелся психолог, разбирать мою личность. Если я начинала «лезть в его жизнь», то сразу получала по носу.
— Знаешь, на кого ты похожа, когда вот так жуешь губы? На злого кролика.
— Ненавижу, когда меня называют агрессивной. Что это значит? Я ведь никого не бью и просто так без повода в ссоры не лезу. Что, если тебе срут на голову, надо приседать в книксене и открывать рот пошире?
