водосточной трубе то ли с третьего, то ли с четвертого этажа; никто его не заметил.
Добрался до вокзала и уехал в Москву. И начал там новую жизнь. Никто его не преследовал, он не был объявлен в розыск, никому не было до него дела, устроился на работу. Познакомился с Софой, женился на ней, ушел на войну, воевал все четыре года брал Берлин уже в звании подполковника.
Эта история всегда меня потрясала. Понять в те годы, что весь этот террор — чистая рулетка, что за арестами и исчезновением людей нет никакой системы, что часто людей брали просто для статистики: «Так, сегодня мы должны поймать сто врагов народа! А, этот сбежал, ну арестуем вот того!» — для этого необходимо было обладать неординарным умом. А какая сила воли, какая выдержка и какая невероятная смелость и даже наглость! Он просто знал, что в другом месте никто его искать не будет, что чекисты про него забудут, заваленные доносами, занятые поимкой других врагов народа. Ну и, конечно, поражал меня дедов цинизм. Ведь большинство членов партии тогда начинали доказывать, что они — не враги, бороться за свое честное имя. Невозможно себе представить, что мой дедушка по маме, Семен, убежал бы в окно, если бы его пришли арестовывать. Он бы спорил, боролся, доказывал — и пошел бы на Голгофу с высоко поднятой головой, свято веря, что кто-то допустил чудовищную ошибку.
История повторилась. Уже после войны, во время кампании по борьбе с космополитизмом, когда еврейские головы слетали с плеч налево и направо, досталось и деду. Он был директором завода, фигура заметная. На партийном собрании его сняли с должности, исключили из партии, забрали партбилет. Но прямо там, на месте, не арестовали. Дед вернулся домой. Сказал Софе отвести моего отца, которому тогда было лет семь, к другу, чтобы он не видел того, что произойдет дальше: знал, что за ним придут. Когда в дверь постучали дед спрятался под кровать. Софа открыла дверь, там стояли два чекиста.
— Софья Исааковна? Здравствуйте. Матвей Ильич дома?
— Нет, он еще не вернулся с собрания.
— Вот как? Вы позволите, мы пройдем, подождем его?
— Да, конечно. Проходите, пожалуйста. Садитесь. А в чем дело? Что-то случилось?
— Да нет, все в порядке. Мы хотим просто поговорить с вашим мужем. Он вам не говорил, он куда- нибудь собирался после собрания?
— Нет, он должен был сразу прийти домой.
— Он вам звонил?
— Нет.
— Если Матвей Ильич сейчас позвонит, не говорите ему, пожалуйста, что мы его ждем. Вы нас поняли?
— Да. Но все же что случилось?
— Софья Исааковна, постарайтесь больше не задавать вопросов. Давайте мы все сядем и просто молча подождем, когда ваш муж вернется.
И они сидели и молча ждали всю ночь. А дед в это время, не двигаясь, беззвучно лежал под кроватью. Чекисты даже не обыскивали квартиру, им в голову не могло прийти, что кто-то может спрятаться от НКВД под кроватью. Утром они встали и ушли. И больше не приходили. Дед куда-то уехал от греха подальше, а вскоре Сталин умер, и он вернулся в Москву.
Удивительно и то, что такой человек, как дед, который, кажется, все понимал и про большевистскую систему, и про Сталина, все-таки пошел на его похороны и даже взял с собой сына. Может быть, это было историческое чутье — как ни относись к личности Сталина, но смерть диктатора была важным историческим моментом, и дед хотел, чтобы сын был его свидетелем. В любом случае далеко они не ушли. Едва выйдя из- под арки своего переулка на улицу Горького, они попали в такую жуткую человеческую давилку, по сравнению с которой пресловутая Ходынка кажется детским лепетом. И тут опять сработало умение деда концентрировать силу воли в критические моменты. Он понял, что если они пойдут вместе с толпой дальше к Кремлю, то их попросту раздавят. Каким-то образом дед сумел ввинтиться в узкий простенок между двумя домами, где с трудом хватало места для одного человека, и простоял там до вечера, держа сына на руках, пока мимо них катились людские волны. Дед сказал ему закрыть глаза и не смотреть, но маленький мальчик, конечно, иногда подглядывал. Отец навсегда запомнил, как прямо перед ним люди падали на землю и толпа, не в силах остановиться, шла по их телам.
СЕМЕЙНОЕ ТОРЖЕСТВО
Каждый год на день рожденья отца мы собирались у Софы. Это была самая торжественная дата в ее календаре. Кроме этого, мы отмечали у нее Рош-Хашана (еврейский Новый год), Песах, ее день рожденья и первого января обязательно приходили к ней отметить Новый год. Другие советские праздники в нашей семье не отмечали. Остальные семейные даты: день рожденья и смерти деда, годовщину их с бабушкой свадьбы — отец и Софа отмечали вдвоем.
Сидим за столом. Вроде бы все идет мирно, все преувеличенно любезны и внимательны друг к другу. Разговор выходит на физику и на знаменитые фейнмановские лекции. Мама чего-то «базисного» не понимает, и отцу для подтверждения своих тезисов срочно необходимо зачитать ей что-то из этих лекций.
— Мама, где мои фейнмановские лекции по физике?
— Я не знаю, Севка, я не трогала. Там, где ты их оставил в последний раз. Посмотри в столе.
Отец шурует по ящикам.
— Здесь нет. Зачем ты перекладываешь мои вещи?
— Сева, оставь. Я тебе и так верю, мне не надо ничего доказывать, — вступает мама.
— Я не трогала эти лекции. И потом, почему ты разговариваешь со мной таким тоном? Это, в конце концов, книги, купленные на мои деньги. Они и мои тоже. Я у себя дома могу ставить свои книги, куда захочу.
— А! Я так и знал! Значит, ты их переставила! Куда, куда ты их засунула?
— Во-первых, перестань, пожалуйста, кричать! Во-вторых, посмотри на нижней полке.
— На нижней полке? Фейнмановские лекции по физике?! Да, это же лучшая вещь в доме! — Отец бросается к книжному шкафу и начинает, согнувшись, перебирать книги.
— Что делать? Что делать?! Что делать?!! — Каждый следующий возглас громогласнее предыдущего.
Мама, Софа и я думаем, что это он патетически вопрошает, что делать с тем, что он никак не мож
— «Что делать?» в моем доме? — отец поднимается во весь рост, в его руках — книга Чернышевского — злополучная «Что делать?». Он яростно потрясает Чернышевским перед нашими лицами, все больше впадая в раж, и вдруг — опа! — увесистый том вылетает в раскрытое окно, откуда и планирует с шестого этажа во внутренний двор.
— Ты с ума сошел?! — восклицает мама, пытаясь выглянуть в окно. — Ты же можешь кого-то так убить, книга толстенная!
— Ты не имеешь права бросаться моими вещами! — одновременно с ней кричит Софа и тоже пытается пробиться к окну.
— Я не позволю, чтобы революционная большевистская пачкотня находилась в моем доме! — кричит отец и не подпускает их обеих к окну. — Еще и ребенку может попасться в руки, — указующий перст в мою сторону.
— Сева, тише! — Софа округляет глаза и делает выразительный жест в сторону раскрытого окна. Она не хочет, чтобы соседи услышали такую антисоветчину. Это тактическая ошибка, теперь он садится на своего любимого конька, потому что ничто так не выводит Софу из себя, как его громогласные, на весь подъезд, поношения советской власти, коммунизма, Маркса, Энгельса, Ленина и всех прочих большевиков, включая Брежнева и Политбюро.
— Коммунистическая мразь! — вопит отец в оконный проем. — Надеюсь, что эта книга упала на голову какому-нибудь недобитому старому большевику!
— Севка, прекрати!!! — Софа дергает его за руку, пытаясь оттащить от окна. Когда ей это наконец
