были видны только согнутые в коленях раздвинутые ноги.
А что же там между ними? Там пряталось какое-то темное животное, причем не такое уж и маленькое. Свернувшись клубочком, оно словно оберегало покой женщины. Покой, нарушаемый частым и глубоким дыханием.
А потом? Потом рука с длинными пальцами, без колец, медленно спустилась с живота и начала ласкать шкурку животного, запуская в нее пальцы, а бедра при этом раздвигались еще шире.
Вдруг животное принялось бешено двигаться, словно охваченное злобой и сотрясаемое внезапной и неукротимой судорогой.
Пораженный, Аликино прилип к замочной скважине. Он смог оторваться от нее лишь тогда, когда на лестнице послышался шум. Мальчик укрылся за грудой мешков с зерном. Постепенно он успокоился, но отдал бы все, что угодно, лишь бы узнать, кому принадлежало это ужасное животное.
«Попадись оно мне, да еще такое крупное и мохнатое…» — подумал про себя Пульези, жестом прося друга продолжать рассказ.
Вечером, когда женщины собрались за столом, Аликино внимательно рассмотрел их. Ни у одной не заметил он на лице отпечатка чего-либо необычного, следов борьбы, какую пришлось выдержать, чтоб усмирить ярость этого животного. Все смеялись, шутили, как всегда. И все же у каждой из них имелось оно — это самое животное, приткнувшееся в паху, впившееся в тело между бедрами.
Мальчик изучил руки, пальцы каждой женщины. Все они были похожи на те, что вызвали бурную ярость животного. И ни на одной правой руке не было колец, а что рука была правая — это он хорошо запомнил.
Особенно внимательно Аликино смотрел на руки матери. Связывать их с той, терзающей его воображение картиной, ему было невероятно тяжело. Он пытался переключить внимание на другие детали, но его взгляд упрямо возвращался к пальцам. Наконец он не удержался и неожиданно для самого себя спросил, кто отдыхал после обеда в комнате на последнем этаже.
Никто не вздрогнул. Аликино не заметил, чтобы кто-нибудь покраснел или смутился. Фатима ответила, что уже много лет как эта комната превратилась в кладовку, склад для старья. Спать там — значит подвергаться нападению всяких насекомых. Аликино сказал, что это ему известно и он, конечно, ошибся, ему что-то померещилось.
Позднее невысокая толстая девочка раскрыла Аликино секрет, шепнув ему на ухо, что в комнате наверху заперта одна сумасшедшая из семьи Нумисанти. Сумасшедшая, потому что постоянно, днем и ночью, желала заниматься любовью. Аликино вспомнил об отвратительном вертикальном рте животного и с содроганием представил, как оно, сделавшись ненасытным, истребив всю привычную пищу, которой любило питаться, должно было теперь поедать и несчастную женщину, запертую в той комнате. С тех пор он избегал подниматься на последний этаж виллы.
— Бедный Кино, представляю, как печально это кончилось для тебя.
Пульези терпеливо и внимательно выслушал рассказ друга, но было ясно, что подобными фобиями он, разумеется, не страдает.
Они помолчали, глядя с высоты холма на город, где после долгих лет военного затемнения вновь появились редкие огоньки.
— Хочешь преодолеть страх, поступай как я, — наконец нарушил молчание Пульези. — Для первого раза тебе нужна темнота. Во тьме не видны ни животное, никакая прочая дрянь. Ты даже не очень-то понимаешь, что делаешь и что с тобой происходит. Щупаешь, мнешь, забываешься, точно так же поступает и женщина. Пока не кончишь.
— Кончу?
— Ну да. В том смысле, что пока не получишь полное удовлетворение. Вот и все. Чего тебе еще нужно, разве непонятно? Не собираешься же ты ожидать бог знает чего от секса?
— Темнота, значит, нужна?
— Да, полная, абсолютная темнота, и ты обязательно выздоровеешь.
Аликино пообещал, что последует совету друга, в сущности довольно несложному. Но продолжал старательно избегать ситуаций, в которых ему пришлось бы применить этот совет на практике.
3
Осень, хоть и запоздалая, затянувшаяся, была мягкой, согретой солнцем, радовавшей и звавшей на улицу. Чересчур светлые дни казались нескончаемо долгими, почти вечными, поэтому внезапные сумерки и резкое похолодание по вечерам удивляли людей, забывавших о времени года и часе суток и не спешивших укрыться в домах.
В городском парке, единственном обширном зеленом пятне в Болонье, народу гуляло больше, чем летом. Множество мамаш вывело сюда своих детей, немало пожилых людей, сидя на скамейках, грелось на солнышке.
Старики молчали. Кое-кто в очках, съехавших на кончик носа, читал, шевеля губами, газету, но большинство лениво посматривало на оголенную сухую землю и пыльные аллеи, усыпанные светлой галькой. Иногда, подняв глаза к чистой голубизне неба, они смотрели на голые ветви деревьев и удивлялись, что на них не видно почек либо первых зеленых листочков.
Аликино закрыл книгу, которую читал. Надо было дать отдых глазам, уставшим от яркого света, падавшего на страницу.
— Не припомню в Болонье подобной осени.
Слова эти произнес человек, сидевший рядом с Аликино. Им оказался строгий пожилой синьор, державшийся с достоинством. Маленькие глаза его смотрели на мир добродушно. Синьор был в серой шляпе с широкими полями, окаймленными шелковой тесьмой, как было в моде много лет назад, и в старомодном, но изысканного покроя пальто.
— Исключительная погода, — добавил он. — Вам не кажется?
— Как и время, в которое мы живем.
Пожилой синьор с интересом посмотрел на юношу, словно его замечание как-то особенно удивило его.
— Живем… — повторил он. Потом, не глядя на Аликино, спросил: — Какое впечатление производит на вас жизнь?
Необычный вопрос заставил Аликино задуматься. Конечно, хорошо, что недавно закончилась война, и если кому-то удалось выжить, то уже это можно считать большой удачей, только очевидно было, что вопрос, заданный пожилым синьором, подразумевал вовсе не этот, столь распространенный и уже ставший банальным ответ.
Аликино лишь пожал плечами и улыбнулся, как бы говоря: «Не знаю, что вам сказать». А сам между тем подумал: «Этот человек, наверное, школьный учитель или ученый на пенсии, который, состарившись и, возможно, оказавшись никому не нужным, только и делает теперь, что терзает себя подобными проблемами, ужасными вопросами, не имеющими ответа, — о смысле жизни и смерти. И задает их каждому встречному не столько для того, чтобы получить ответ, сколько из желания поделиться с кем-то своими тревогами, своими старческими навязчивыми идеями».
А пожилой синьор подобрал с земли горсть мелкой гальки и, сжав ладонь, высыпал ее из кулака, словно из песочных часов.
— Вы верите в то, что все уже начертано и определено? Скажем, в судьбу, предназначение, рок?
Юноша утвердительно кивнул.
— Было начертано, что сегодня мы непременно встретимся с вами, — сказал старик, вытирая ладонь платком.
— Наверное, это всего лишь дело случая.
— Случай ничего не определяет и не обнаруживает. Он лишь слегка касается и отлетает прочь.
Аликино вдруг почувствовал, что ему нужно поделиться с этим синьором своей заботой — ему так необходимо найти работу. Тот выслушал его с большим вниманием, вставив несколько разумных, точных, хотя и общих замечаний, и завершил беседу вежливым пожеланием:
— Уверен, что вы очень скоро найдете то, что ищете. Работу, отвечающую вашим склонностям, а не просто какую попало.
Больше им не о чем было говорить. Лед отчужденности, похоже, очень быстро образовался вновь.
