который ты принялся было изучать?
— Рунический.
— Ты все время ходил в университетскую библиотеку. Но бывал там и для того, чтобы повидаться с девушкой… Как ее звали…
Пульези притворяется, будто не помнит:
— Какую девушку?
— Ну не валяй дурака. Несколько месяцев твердил мне про нее.
— Знаю. Боялся, что уведешь. Ей нравились образованные молодые люди, а ты был ходячей энциклопедией. Не то что я — первоклассник. Негодяй, ты использовал свою образованность, чтобы соблазнять женщин.
— Да, но я ведь боялся постели!
— Ты и в самом деле был ненормальный, как сейчас сказали бы.
Мы смеемся. И тем временем готовим бутерброды с икрой и кетой в качестве второго блюда. Рассматриваю нож, которым только что отрезал кусок масла.
— Вспоминаю иногда те времена и тех людей, что встречал у тебя в доме. Интересно, как сложились их судьбы? Ты всех потерял из виду?
— Совершенно.
— Болонья. Ты вернулся бы туда?
— Нет, Кино. Думаю, что нет.
— А знаешь, я ведь не был там уже двадцать лет.
— Твоя мать все еще там живет?
— Если б она умерла, думаю, я узнал бы об этом.
Мы накрыли стол в небольшой гостиной рядом с кухней и ждем, пока сварится рис.
Как бы развивая какую-то собственную мысль, Пульези продолжает:
— Когда я приехал сюда в пятьдесят пятом, то полгода обивал пороги мастерских художников и в конце концов остался совсем без денег, но с дипломом юриста в кармане. Он-то и помог мне устроиться на службу в полицию. Ты не стал писателем, но хотя бы близок к этой профессии.
— Неужели ты считаешь, будто то, что я делаю, можно назвать журналистикой?
— Кино, будь у тебя голова на месте, ты мог бы стать великим журналистом.
— Готово. Ставь на стол.
Принявшись за еду, мы опять вспоминаем всякие истории, разных людей, книги послевоенных лет — того времени, которое в наших воспоминаниях оказывается значительным, сказочным и, конечно, все более дорогим для нас благодаря пыли и провалам в нашей памяти.
Потом разговор сникает, и мы оба чувствуем вдруг какую-то неловкость. У меня возникает четкое ощущение, будто Пульези несколько нарочито афиширует удовольствие, с каким вспоминает былое, чтобы скрыть что-то совсем другое, что волнует и тревожит его и что вот-вот обнаружится. Так или иначе, но этот момент должен был наступить.
— Пульези, у тебя какие-нибудь неприятности?
— А что?
— Думаю, мы с тобой хорошо знаем друг друга?
— Ты уверен в этом? Прекрасный ужин, не правда ли? Мой совет тебе, Кино, по-прежнему в силе: иди в шеф-повара, и перед тобой откроется будущее.
— Будущее, говоришь?
— А я готов помочь тебе. Откроем небольшой изысканный ресторанчик. Очень дорогой. В Риме с таким не пропадаешь.
Он с трудом поднимается из-за стола.
— Пойдем ко мне в кабинет.
Кабинет Пульези огромный, элегантный, с дорогими диванами и коврами, ценными картинами и шкафами, полными книг. Все это приобретено благодаря состоятельной и щедрой жене.
Много места занимает разнообразная американская и японская аппаратура — самые последние новинки в области стереофонии, видео— и аудиозаписи.
К такой аппаратуре Пульези питает настоящую страсть и прекрасно в ней разбирается. Особенно в том, что касается магнитофонов. Их у него несколько, каждый со своими особенностями.
Пульези ушел в гостиную, чтобы позвонить на службу. В ожидании, пока он вернется, сажусь и осматриваюсь, отыскивая что-нибудь новое, что всякий раз непременно оказывается в его кабинете, — безделушка, картина, какое-нибудь замысловатое электронное устройство.
На широком письменном столе палисандрового дерева среди бумаг, книг и журналов замечаю газету, раскрытую на странице, где помещена коммерческая реклама. Возле одного из коротких объявлений карандашная пометка: «Ищу пойнтера Орфея, потерявшегося поблизости от площади Венеции. Номерной знак 750412».
Газета старая, трехдневной давности.
Я наливаю себе виски с содовой. Пульези входит, неся какую-то узкую длинную коробку. Он держит ее осторожно, подложив под нее какую-то ткань.
— Знаешь, что это такое?
Я жестом даю понять, что не догадываюсь. Он подносит коробку ближе. Из нее торчат обрезанные электрические провода.
— Бомба. Я обнаружил ее вчера утром в своей машине. Она была установлена возле двигателя и соединена проводами с зажиганием.
— Но как ты ее заметил?
— Удача или рука судьбы. Я ведь южанин по происхождению и верю в провидение. Мне почему-то пришло в голову проверить уровень масла, и я открыл капот. А ведь, подумать только, обычно я никогда этого не делаю. Уровень масла и воды мне всегда проверяют на заправочной.
Отвожу взгляд от бомбы.
— Отчего же ты оставил ее у себя? Почему не заявил?
— Самому себе? — Он словно раздумывает некоторое время. — Как ты думаешь, кто бы мог это сделать?
— Ты спрашиваешь это у меня?
— А почему нет? Твои догадки стоят столько же, сколько мои.
— Это может быть месть за что-то. Возможно, кто-то имеет зуб на тебя.
Пульези пальцем делает отрицательный жест.
— Бомба в машине — это классический прием мафии, особенно против сил правопорядка. Нечто вроде их фирменной марки, понимаешь?
— Выходит, ты наступил на пятки мафии.
— Не думаю, или во всяком случае не так наступил, чтобы вызвать подобную реакцию. Тот, кто подложил бомбу, хотел выдать взрыв за нападение мафиози.
Пульези пристально, неотрывно смотрит мне в глаза.
— Ты что-нибудь выяснил насчет убийства Давида? — интересуюсь я.
— Нет, понятия не имею, кто мог расправиться с твоим другом и с тем трансвеститом в «Би-Эй-Ву». Что же касается причины…
Я прерываю его:
— А кто был этот трансвестит?
— Мелкий торговец наркотиками. Ничего другого не обнаружилось, пока.
— Но какая-то связь все же есть? Трансвестит — торговец, Давид, который проводит расследование по наркотикам и убит героином, и тут бомба для тебя. Все вертится вокруг наркотиков.
