а полное мытье считали излишним и даже опасным. И то, что Людовик XIII первый раз принял ванну, лишь когда ему исполнилось семь лет, вызывало единодушное одобрение.
Готовность Луи, презрев утренний холод, мыться в шесть часов утра, объяснялась тем, что рабочий день в то время начинался очень рано. Завсегдатаи Дворца правосудия, магистраты, адвокаты, прокуроры, истцы и ответчики обычно являлись с первыми лучами зари. А некоторые чиновники обязаны были быть на месте уже в пять часов утра. К ним, в частности, принадлежал и Гастон, и сейчас Луи торопился к нему на встречу, ибо, получив послание друга, он терзался вопросом: что могло случиться?
Быстро проглотив завтрак, Фронсак обернулся в поисках Никола, который в эту минуту выплескивал в открытое окно грязную воду и содержимое ночного горшка с радостным криком: «Разбегайся! Оболью!» — якобы предупреждая прохожих об опасности, а на самом деле желая их попугать.
— Никола, надеюсь, ты больше не станешь никого обливать из горшков. — У Луи уже были неприятности с соседями, ибо Никола обожал сей вид развлечения. — Берегись, если на тебя снова станут жаловаться! Я позавтракал и отправляюсь в Гран-Шатле. А ты иди на улицу Катр-Фис и скажи отцу, что сегодня я зайду только вечером, а может, и не зайду вовсе. Не знаю, чего хочет от меня Гастон, но, возможно, я проведу у него весь день.
Встав из-за стола, Луи натянул сапоги с отворотами, надел поданную Никола фетровую шляпу с шелковой лентой — ношеную, но еще достаточно новую, накинул на плечи теплый шерстяной плащ, еще раз проверил, туго ли завязаны на запястьях черные банты, сбежал вниз по лестнице и направился в «Толстуху-монахиню», где он имел обыкновение оставлять свою кобылу. Разбудив мальчишку-служителя, он приказал оседлать ему лошадь и поехал в Гран- Шатле.
В этот ранний час лавочники только начинали свою кипучую деятельность, но проехать по темным улицам, загроможденным телегами с провизией, корзинами, бочками, уже было крайне трудно, тем более что на них уже высыпала толпа служителей Фемиды, торопившихся к себе в конторы. Легкоузнаваемые по черным платьям и мулам, чаще всего тоже черным, они спешили изо всех сил, обязанные занять свои рабочие места до восхода солнца, и ранние зеваки с изумлением смотрели, как черный поток в полумраке несется в направлении Дворца правосудия.
Возле Сите армия законников и их мулов стала еще плотнее, и Луи пришлось ехать шагом. К этому часу на улицах появились первые кареты, а так как самые расторопные торговцы уже выставили свои прилавки прямо посреди проезжей части, то вскоре движение застопорилось окончательно.
По мере приближения к Гран-Шатле, улочки, застроенные жалкими саманными домишками, становились все уже и быстро заполнялись нищими, вербовщиками, грабителями и женщинами легкого поведения; пробудившись, вся эта братия принималась за работу, стремясь запустить руку в карман любого зазевавшегося прохожего. От последних требовалось поэтому постоянное внимание, если они не хотели быть ограбленными или обворованными. Заметить злоумышленника в толпе носильщиков, разносчиков воды, грузчиков или поденщиков, продававших свою рабочую силу на набережных, было нелегко.
Случалось, что в этой адской сутолоке важные особы расчищали себе путь с помощью свиты, состоявшей из дворян, слуг или пажей. Тогда положение делалось просто отчаянным, ведь многочисленные даже в утренние часы зеваки не отказывали себе в удовольствии полюбоваться пышным зрелищем. За развлечение, однако, приходилось платить, ибо во время таких представлений кошельки и драгоценности зачастую меняли хозяев. Жертвы начинали оглашать улицы пронзительными воплями, перекрывая ругань метельщиков и выкрики трактирных зазывал.
На Гревской площади по понедельникам устраивали ярмарку Святого Духа, иначе говоря, огромную барахолку, где лакеи и слуги торговали одеждой, украденной у своих хозяев. Там Луи пришпорил коня, желая поскорее пересечь площадь, дабы не привлечь к себе внимания ни мошенников, ни старьевщиков.
Наконец, благодаря Господу, собственной ловкости и бдительности, Луи без ущерба добрался до Гран-Шатле и, оставив лошадь во внутреннем дворике, быстрым шагом направился в кабинет Гастона.
— Ага, наконец-то! Я уже целый час жду тебя, — упрекнул его комиссар, сидевший за столом перед высокой стопкой дел, тускло освещенных мерцанием двух свечей.
— Ты прав, я немного задержался… Если верить колоколу Сен-Жермен-л'Оксеруа, сейчас шесть часов тридцать минут, — ответил Луи извиняющимся тоном. — А что, уже пора за работу? — поинтересовался он, не снимая ни шляпу, ни плащ: старая башня не отапливалась, и в кабинете было холодно.
— Разумеется, пора, — укоризненно ответил комиссар. — Я просмотрел все дела Бабена дю Фонтене. На мой взгляд, только три из них могли подвигнуть кого-то на то, чтобы воспрепятствовать их успешному завершению. Двумя, касающимися непосредственно полиции, я займусь сам, а тебе я хотел доверить третье, ибо в нем замешаны судейские, а ты лучше знаешь этих субъектов. Но так как большинство из них заканчивают работу в полдень, то у нас не так уж много времени.
— Тогда быстренько посвяти меня в суть дел, — сказал Луи.
Гастон склонился над своими заметками:
— Два дела, которыми я займусь сам, связаны с фальшивыми монетами, обнаруженными Бабеном. Речь идет о серебряных экю, изготовленных с помощью серебряной краски, да так искусно, что мошенничество не сразу заметишь. Один из заключенных, попавший в тюрьму за другое преступление, признался, что пустил эти экю в обращение. Больше мне ничего не известно, но, к счастью, негодяй сидит в Бастилии, и сегодня утром я намерен допросить его.
Гастон замолчал и внимательно посмотрел на друга. После короткого молчания он доверительным тоном продолжил:
— Второе дело можно назвать возвращением Живодера.
— О чем идет речь? — оживился Луи, услышав странную кличку. — Что еще за Живодер? Очередной мошенник?
Гастон придал своему лицу серьезное выражение, давая понять, что веселье товарища по коллежу неуместно, и тоном классного наставника принялся объяснять:
— Живодер появился лет тридцать тому назад, но его поймали, подвергли пытке и казнили. Нахлобучив на голову шляпу с огромными полями, негодяй вечером либо ночью нападал на женщин, отбирал у них драгоценности и стальной перчаткой с острыми когтями рвал и царапал их тела, особенно грудь и горло. Увечья, нанесенные женщинам, а их трудно даже себе представить, описаны в этих документах.[26] — Указав на толстую папку, набитую пожелтевшими листочками, Гастон продолжал: — Долгое время Живодер наводил ужас на весь Париж, но его жертвы, женщины с расцарапанной и изрезанной грудью, боялись жаловаться. А теперь, похоже, появился новый Живодер, во всяком случае, несколько вечеров подряд он действует на улице Сент-Авуа и в близлежащих переулках. К сожалению, у меня есть показания очень немногих жертв, ибо большинство искалеченных и напуганных женщин скрывают случившееся.
По его хмурому виду было ясно, что дело это тревожит его более всех остальных.
— К несчастью, новый Живодер отличается от своего предшественника, — в тоне Гастона прозвучала растерянность, — он уже дважды задушил свои жертвы, тогда как прежний никогда этого не делал, ему довольно было их воплей.
— Жуткая история, — содрогнувшись, ответил Луи. — Но чем я могу тебе помочь?
— Третье дело Бабена, привлекшее мое внимание, — дело об отравлении. Жертвой его стал некий Клеофас Дакен, судебный исполнитель из Дворца правосудия. К сожалению, больше по этому делу ничего не известно, и тебе предстоит выяснить, что за тип был этот Дакен.
Сведений действительно маловато, — усмехнулся Луи, мысли которого были по-прежнему поглощены Живодером. — К счастью, у меня во Дворце правосудия есть приятели, поэтому я иду туда и немедленно сообщу тебе все, что сумею узнать.
И он взял со стула перчатки и шляпу.
В поручении Гастона для Луи не было ничего необычного. Как правило, если нотариусам требовалось собрать сведения о своих клиентах, их семьях и родственниках, они прибегали к услугам платных агентов. Но последним зачастую недоставало умения, порой порядочности и почти всегда — исполнительности.
Луи нравилось самому докапываться до истины, и во многом благодаря этому его увлечению семейная контора Фронсаков пользовалась безупречной репутацией. Работая поверенным в конторе отца, он проводил расследования по заказу как самых знатных семейств королевства, так и органов правосудия, доверявших Фронсаку деликатные и запутанные дела.
Гастон взял плащ.
— А я тоже пойду, — объяснил он. — Мне нужно попасть в Бастилию.
Во дворе Луи сел на лошадь и выехал из Шатле через заднюю калитку: путь его лежал в сторону Долины нищеты. Гастон поехал в карете.
Название «Долина нищеты» закрепилось за участком набережной, начинавшимся позади Гран-Шатле и спускавшимся к самой воде. Там, в тесноте жалких лачуг и лабиринте мрачных зловонных улочек, влачил свое существование нищий и опасный народ с темным прошлым и непредсказуемым будущим.
Ни один здравомыслящий человек не появлялся в Долине без веской причины, не собирался делать этого и Луи. Фронсак направил коня прямо на Мельничный мост, ведущий в самое сердце острова Сите.
Перебравшись на другой берег, он двинулся вдоль бывшей резиденции управляющего Дворцом правосудия. Улица, запруженная магистратами в черном, забитая портшезами и каретами, вела к Дворцу правосудия, именуемому также парламентом.
Парламент был создан Филиппом Красивым. Этот король разделил свой совет на три части, обязав Большой совет заниматься королевской политикой, парламент — судебными делами, а Счетную палату — финансами.
Родовитых дворян, уповавших на силу, постепенно вытеснили из парламента и Счетной палаты, и их места заняли выходцы из третьего сословия, люди более гибкие, а главное, более компетентные: отныне они заседали в этих двух инстанциях.
Мало-помалу парламент стал одним из главных — но не единственным — судебных институтов королевства. В провинциях тоже существовали свои парламенты, сохранившие за собой право утверждать местные налоги, а парламент Парижа стал чем-то вроде верховного апелляционного суда.
Однако запутанное законодательство и расхождения между местными и общегосударственными юрисдикциями побудили парижских магистратов не только рассматривать, но и выносить одобрение новым королевским постановлениям, декретам и ордонансам, дабы в них не содержалось противоречий.
Признав новый закон действительным, они заносили его в регистры и объявляли закон зарегистрированным. И через несколько лет королевские решения, не зарегистрированные Парламентом, уже не имели силу законов.
Третье сословие стремительно прибрало к рукам юридическую власть, а Парламент постепенно присвоил себе роль постоянно действующего народного представительного органа — в отличие от Генеральных штатов, созывавшихся редко и нерегулярно. Парламент закрепил за собой право опротестовывать и
