И так продолжалось изо дня в день. Покорность телят судьбе и их глубокая привязанность друг другу были поразительны. С помощью своего языка они пытались соприкоснуться, потому что не могли этого сделать конечностями.
Они произносили это так часто.
Он был внимателен по отношению к каждому теленку. Шанти жил в мире Избранных телят, в то время как другие скотники жили заводскими проблемами, своей работой, зарплатой и семейными заботами.
Мерзость.
Каждый горожанин, поедающий мясо, был невежествен, порочен и грешен. Это их следовало бы отправить на бойню — и скорость конвейера довести до двухсот голов в час, если только это было возможно.
Да, и Боб Торранс должен был возглавить очередь.
Когда городской колокол отбил три часа утра, они двинулись, молчаливые как тени, зато полные света.
Он взял с собой всех, ему хотелось, чтобы их численность превосходила их мощь. Он знал, что лучше всего проникнуть на территорию газовой станции как можно дальше от главных ворот, куда въезжали грузовики, привозившие зловонные внутренности на переработку. Они пробрались незаметно через дыру в заборе, и Джон Коллинз повел их от одной подстанции к другой, не уверенный в том, какие именно ночью охраняются. Они подложили горючие материалы под цистерны, в которых хранился газ, дымоходы и трубы, закрепили по периметру промышленных зданий.
Если им попадались охранники, они оглушали их несмертельными ударами. В аппаратную можно было пробраться только гуськом, и ее захват потребовал большего мастерства. Но сподвижники были сильны, и борьба долго не продлилась. Когда операторы были обездвижены, Джон Коллинз отключил электричество.
Во дворе станции они взяли всевозможные инструменты — гаечные ключи, топоры, ножи, отвертки, молотки — и устроили настоящий погром. Металл ударял по металлу, и этот звук был гораздо громче того, когда плоть ударяла по плоти. Время понуждало торопиться. Джон Коллинз убедился в том, что газовые хранилища опустошены и все силовые кабели перерезаны. Он и его сподвижники вынесли находящихся в бесчувствии операторов наружу, к главным воротам, подожгли аппаратную и ушли.
Они вернулись в глубины Заброшенного квартала с рассветом, когда взорвались первые цистерны.
Придя в сознание, она не сразу поняла, где находится. Почему она лежит на кушетке в пустой комнате с оштукатуренными белыми стенами? Что из последних событий она может вспомнить? Даже то,
Память возвращалась медленно.
Бесконечные ряды полок и стеллажи, уставленные картонными коробками, запах пыльного запустения, ощущение того, что нужно найти что-то очень важное… Поток воспоминаний был прерван чувством тревоги. Почему она не узнает эту комнату? Как она здесь оказалась? Ее сознание утратило гибкость, память билась об острые углы или упиралась в тупики. Она только начинала вспоминать, как вдруг обнаруживала, что вернулась в исходную точку.
В эту белую комнату.
Впрочем, с каждым всплеском памяти она продвигалась все дальше. Она проповедник. Проповедница Мэри Симонсон. Она что-то расследовала.
О ком-то.
— Проклятие.
Вспомнить не получалось.
Она обнаружила, что малейшая попытка думать вызывает выделение у нее пота. Капельки пота выступали над верхней губой, под мышками. Лицо начинало гореть.
Она попыталась сесть, но для ее шеи голова оказалась слишком тяжелым грузом. Ей удалось немного приподняться на локтях. Мышцы рук предательски задрожали от напряжения. Голова закружилась. Локти не выдержали нагрузки, и она снова рухнула на постель. За головокружением пришла тошнота. Кровать как будто перевернулась. Трясущимися руками она ухватилась за тонкий влажный матрас. Ей показалось, будто она лежит вверх ногами и потолок стал полом. Она не упала, но почувствовала, что вот-вот упадет. Она закричала, и ее крик захлебнулся во вздохе отчаяния.
— Кто-нибудь…
В глубине живота, в желудке, что-то набухло — холодное и колючее, словно железная булава. Когда боль вышла из-под контроля, она снова закричала.
Дверь — она даже не заметила, что дверь была, — распахнулась. Мужчина прошел по потолку, не падая с него. Он сел рядом на перевернутый стул. Она устремила взор на мужчину. Белки ее глаз были покрыты сплошь красной сеточкой сосудов.
— Хорошо, что вы вернулись к нам.
Она не могла говорить.
— Как вы себя чувствуете?
Он что, слепой? Разве он не видел когти, в которые превратились ее пальцы? Не видел ледяной пот на ее лице? Хрипы в ее горле не могли быть словами.
— Не волнуйтесь, — сказал мужчина. Он показался ей знакомым. — Я принес вам кое-что. Особенное. Мы поставим вас на ноги. Непременно.
Она его узнала. Сложилось слово: доктор.
— Где…
Мягкая рука погладила ее руку.
— Моя дорогая, кто-то очень высоко вас ценит. Вы находитесь в личном лазарете Великого епископа. Я уверен, очень скоро он и сам вас навестит.
Очень медленно кровать вернулась сначала в вертикальное положение, а потом и в горизонтальное. Разжатая в желудке железная рука снова сжалась в кулак, оставив ей возможность дышать. Головокружение отступило, а с ним и рвотные позывы. Она сделала несколько глубоких вдохов, и глаза снова могли четко видеть все вокруг.
— Что произошло?
— Вы упали в обморок. В архиве. Устроили небольшую пыльную бурю.
— Как долгая…
— Уже пару дней. К сожалению, не могу сказать, что вы не пропустили ничего интересного.
Она не сразу вникла в смысл слов доктора.
— Что вы имеете в виду?
— Думаю, будет лучше, если об этом вам расскажет Великий епископ. Я знаю, что он будет с минуты на минуту. — Доктор потянулся в сторону, и через секунду она увидела у него в руках маленький стакан и белую миску с обломанным краем. — Но прежде нам нужно подлечиться. Вот, выпейте это.
Он протянул ей стаканчик, но она даже не попыталась привстать.
— Позвольте, я вам помогу.
Он просунул одну руку ей под голову и наклонил вперед. Другой рукой поднес к ее губам стаканчик.
— Что это?
— Не думайте, просто пейте.
Она сделала глоток и чуть не задохнулась.
