вытряхнуть душу из моего бренного тела». Господь неостроумно шутил: «Надоумить, что ли, аптекаря Лумелло?» Сдохнуть от зелия хартумского отравителя падре Рилло не нравилось. Он обиженно поджимал сухой блеклый рот: «Я всегда служил вам, а вы не захотели уготовить мне иной кончины». – «Послушай, Рилло! А разве я мало для тебя сделал, а? Терпи: скоро будешь на небесах». – «Да, но у меня пропасть забот в Хартуме», – возражал иезуит. Господь терял терпение: «Черт возьми, как только дело доходит до точки, вы все норовите заменить ее многоточием». И оба умолкали, недовольные друг другом.
Падре лежал на широкой постели в доме, занятом миссионерами. Дождь на дворе хлестал рьяно, молнии, полыхая за окнами, выхватывали из темноты стол с книгами, стул, деревянное распятие на стене.
Падре думал о смерти. Он не боялся ее, когда жил. Теперь же, умирая, боялся. В сущности, падре лукавил, когда перечислял богу неотложные свои заботы: дождаться русских, заполучить карту… Рилло знает: все будет так, как задумано. Мастеровой выкрадет карту у Ковалевского, а Рилло отдаст мастеровому кожаную суму с золотыми монетами. Падре Рилло всегда платил сполна. Да, карту он добудет. В Ватикан повезет ее Никола Уливи. И разумеется, какие-нибудь подставные лица сумеют обосноваться там, где русский инженер найдет золото… Все, что задумано, исполнится. Но какой в том прок ему, падре Рилло? «Суета сует и всяческая суета…»
Рилло уснул под утро. Он лежал плоский, с черными тенями под запавшими глазами, на шишковатом лбу проступали капли пота. Помощник Рилло падре дон Анджело Винко, зайдя в комнату утром, осенил себя крестным знамением: дону Анджело показалось, что Рилло мертв. Он приблизился на цыпочках к широкой постели. Веки у Рилло дрогнули. Одно мгновение он безучастно глядел на дона Анджело, потом прошелестел сухими губами:
– Я еще здесь.
Дон Анджело возблагодарил бога: падре Рилло очень нужен именно здесь, на земле; на небесах же… падре Винко сильно сомневался, нужен ли там падре Рилло.
– Они прибыли, – прошептал дон Анджело, складывая и прижимая к груди жилистые руки. – Они в Хартуме.
Рилло рывком приподнялся на постели.
– Не теряйте времени, – сказал он с тем энергичным напором в голосе, который заставил дона Анджело в сотый, если не в тысячный раз позавидовать несокрушимости падре Рилло, столь ценимого Ватиканом. – Не теряйте времени. Пошлите за Уливи. Скорее.
Уливи примчался, его глазки блестели, бегали, седые волосы взмокли.
– Вы видели их, Никола? – спросил Рилло.
– Видел, падре. Видел. Ковалевскому не жить… его выворачивает наизнанку… рвота беспрерывно…
– Погодите, – оборвал Рилло. – Этот молодой человек с ним?
– С ним, падре, с ним. Все там, кроме натуралиста. Тот, говорят…
– Вы ему не сказали… – Рилло не договорил, вспомнив, что Уливи не знает по-русски. – Сколько они думают пробыть в Хартуме? Торопятся? – Падре устало откинулся на подушки. Он почувствовал, что ослабел еще больше и погружается в забытье, как в теплую ванну.
Барка, на которой экспедиция Ковалевского возвращалась с Тумата, пришла в Хартум ночью. Егор Петрович хотел нынче, хотя бы к вечеру, плыть дальше. Он спешил, ибо ему, как и говорил Никола Уливи, действительно было худо. Прежестокой лихорадкой и желудочной болезнью расплачивался он за свое путешествие.
Хартум… А путь на родину еще так далек. И Левушки не было рядом. Свидятся ль когда-нибудь? Если выживет Егор Петрович, то свидятся в Петербурге. Но ведь и Левушка не из железа кованный.
В низенькой каюте было сумеречно. Слышались всплески, шум дождя, шлепанье босых ног. На барку грузили провизию.
– Терентьич, – позвал Егор Петрович. – Ты как?
– Слава богу, – тихо отвечал Бородин из угла каюты.
Ковалевский печально улыбнулся: «Помирать будет, не признается». Егор Петрович отлично знал: штейгера тоже скрутила лихорадка. И не помогал Терентьичу ром с табаком, совсем не помогал.
– Нам бы, ваше высокородие, только бы до дому добраться.
– Я загадал, Терентьич: если нынче уйдем из Хартума, будет хорошо.
– На все воля божья, – вздохнул Бородин. Помолчал и сказал: – Дозвольте Илюшку кликнуть.
– На что он тебе?
– Спросить, скоро ль с погрузкой кончит?
Илья Фомин нетерпеливо присматривал за работой матросов. Ему нужно было отлучиться, но он не решался оставить барку и вот бегал по палубе, покрикивал, пособлял, а сам все посматривал на берег.
Нет, Илюшка Фомин не позабыл про свой сговор с тем высохшим попом. Не-ет, не позабыл. Отдаст он ему карту. Пусть берет. Ух и пофартило, вовек не снилось! И заживешь ты, Илюшка, в славном городе Златоусте, заживешь кум королю, сват министру.
Илья услышал голос Терентьича и поспешил в каюту. На вопрос дяди Ивана отвечал, что с погрузкой вот-вот будет покончено, а после побежит он на торжище приобресть что-нибудь из съестного отдельно для его высокородия.
– Возьми денег, – сонно сказал Ковалевский. – Аптекаря найди. Медикаменты…
– Чего? – не понял Фомин.
– Лекарства спроси, – вяло пробормотал Ковалевский, протягивая ключ от сундука.
Сундук стоял в головах у Егора Петровича. Илья щелкнул замком, приподнял крышку. Справа были бумаги Егора Петровича, стопка маленьких записных книжечек, кожаный футляр с картами. Рядом – инструменты чертежные, термометры и барометр, секстан и компасы, а вот и деньги.
– Да ты фонарь засвети, – глухо сказал Бородин из дальнего угла сумеречной каюты.
– Ничего… ничего, – бормотал Фомин, шаря в сундуке. – Я так… так…
Ковалевский застонал от пронзительных болей, скрипнул зубами, отвернулся к стене.
– Ключ, ваше высокородь, куда ключ-то? – спросил Фомин.
– Под… подушку, – процедил Ковалевский не поворачиваясь.
Илья вышел из каюты, притворил дверь.
В полдень барка была изготовлена к дальнейшему плаванию, и Фомин, не мешкая, сбежал на берег.
Дождь перестал, сквозь тучи глухо светило солнце, было парко, как на банном полке. Сердце у Илюшки колотилось, под ложечкой екало. Карта с отметками местонахождения золота лежала у него на груди, под рубахой, сложенная вчетверо, и Фомин чувствовал, как толстая шершавая бумага щекочет тело. Он шел быстро, не оглядываясь, думая только о том, как бы поскорее обделать все, после сбегать на торжище и к аптекарю да и воротиться на барку, чтобы тут же отшвартоваться.
Едва Фомин переступил порог дома, где жили миссионеры, как ему попался Никола Уливи. Фомин сказал:
– Мне Риллу надоть.
Уливи затряс головой, указал на двери, пропустил Илюшку вперед, сам пошел позади.
Падре Рилло пребывал в странном состоянии: сознание то прояснялось, будто вспыхивал в душе какой-то яркий светоч, то опять меркло, заволакивалось гудящей мглою. Падре чудилось, что он в одно время и погружается в теплую ванну, и всплывает, но совсем всплыть не может и опять погружается, и хотелось ему лишь одного – либо уж всплыть, либо уж вовсе погрузиться. И вдруг Рилло явственно услышал голос Уливи:
– Падре, он здесь.
Падре собрал остаток сил. Фомин стоял в двух шагах от постели. Рилло молвил:
– Приблизься, сын мой.
Он говорил по-французски. Фомин попятился: «Этот совсем не тот». Но это был «тот», хоть и донельзя измененный болезнью. Рилло не мог припомнить русские слова. Пот проступил на его шишковатом лбу. Он
