доме десятилетия спустя квартировали Каннегисеры… И наконец – берите выше – ее избрали членом Исполнительного комитета. Нет, не скажу: мол, сходка домовых, но не скажу – домовый комитет… Помилуй Бог, учась терпимости, не осуждаю ее уход и переход, подвластность теченью мыслей мужа, но признаюсь, я рад был услышать отзвуки былого в ее душе.
Тут надо указать на двух ее сестер.
Одна из них звалась Марией. В младые лета она в народ ходила. Теперь, в годах преклонных, фельдшерицей пенсионной, осталась верной заветам народолюбия. Лев Александрыч, наезжая в Петербург, свояченицу навещал, но неохотно: противно «передовое сюсюканье».
Неприязнь ренегата? Да он же не был регенатом, не был! Он не изменил убеждениям. Он изменил убеждения. Разница! Но Екатерину Дмитревну коробило мужнино – «сюсюкает». Господи, нельзя же быть столь отрешенным от человека, сохранившего не то чтобы «верность заветам», а чувство от этих заветов. А вот Екатериной Дмитриевной как раз и загубленное. И она сожалела об этом, втайне сожалела, как безбожник, вспомнивший себя верующим, грустит о том, что он уж никогда, никогда не испытает удивительно светлую умиротворенность, какую испытывал после причастия.
Другая сестра, имя, хоть убей, не вспомню, была в замужестве иль Помер, или Поммер. О, сестры будто бы родились близнецами. Обе большеглазые, черноволосые. Когда-то стройно-хрупкие, теперь уж полные; «жир закопался», коль применить здесь выражение картузника с Палихи.
Но сходство, но «словно близнецы», нисколько не сближало сестру с сестрой. Не редкость? Да случай-то особый. Поймите, этот Помер-Поммер служил Судейкину, служил и Скандракову, мастерам шпионства, агентом им служил, проваливал подполье, спроваживая в централы товарищей, друзей, народовольцев. Тогда его подозревали. Он скрылся, служил – предположительно – в таможне. Сдается мне, он шибко раздобрел; вы поглядели бы на фотографии его квартиры: ка-а-кой модерн, черт задери. Не в том беда, что Помер-Поммер, должно быть, крепко на руку нечист; ну, кто у нас не без греха? А в том беда, что Бурцев-то недавно распубликовал в газетах уже не подозренья, а доказательства – агент охранки, пусть вышедший в тираж, но ведь предательства не знают срока давности.
Что ж Тихомировы? Казалось бы, им дела нет. И то сказать, агент-иуда служил ведь государю и державе. На письменном приборе, подаренном царем Льву Александрычу, серебряный орел ширял крылами. Но Тихомиров, хоть и перебежчик, ничто иудино не принимал. И это знали в Департаменте полиции. И все же Тихомировы зябко опасались наветов как родственники Поммера.
Век нам свободы не видать. А в жизни счастья нет. Но полнота ее есть в Белокаменной. В кольце Садового кольца – тужурочки с петличками, штиблетики английские, а шляпы фетровые, а башмачки на пуговичках, а каблучки фасонные; за штат уходит газовый рожок и керосиновый фонарь, сменяясь электричеством; брусчатка и асфальт уж наступают на булыжник. Вообразите, с Большого вдруг низринется квадрига и загремит по всей Театральной, там грань гранита, там тяжело-звонкое скаканье. А с «Метрополя» стекают сумерки, они сине-лиловые, и врубелевский демон желает овладеть квадригой.
А между тем прогресс идет, прогресс гудет. Все выше лифты в домах-модерн, кабины полированные, красные. На грузный ход грузовиков пеняют все хозяева: земли трясение, того гляди, обрушит доходные строения. Уж сколько раз градоначальник запрещал грузовики. Тщетно. Настало и гонение на «Дукс» – велосипед людей сшибает, а лошадей пугает. Вон из Москвы. В Сокольники, а то и дальше, дальше – в глушь, где тетки есть, а дамы редки. Тщетно! «Дуксы» множились. Идет, гудет прогресс. В пределах Садового кольца уже сработали водопровод. И это не предел, поскольку запредельно его нет, но есть пожары. Пожарники в слезах. Пожарные бодры. Все они красавцы, все оркестранты, все в кумовьях у молодух, как та лотошница, что языком слюнит ириски. Ан все ж в особенном почете пожилые, заматерелые в огне и полыме. Один из них – не падайте со стула – водился с Моисей Давидычем. Тот был мне… как определить?.. отцом он был моего отчима; ну, значит, дед. Служил швейцаром. И дружил с пожарным Карп Иванычем. Приняв, как нынче говорят, на грудь, румянясь скулами, они баском и тенорком певали: «Шел я с милою сударкою, со знакомою кухаркою…» Какие рифмы! «Кухарка» и «Варварка»; «воскресенье» – «угощенье». Готов признать, ничуть не плоше, чем в текстах этого «Бестселлера».
А не пора ли толковать о текстах? Пора, пожалуй. Но боже мой, владеет автором сонливость. Весной он болен? Нет, не он, а Пушкин. Да дело-то отнюдь не в том, какое время года, а в том, какие времена. А ведь тогда… Тогда, ей-ей, все было мухами засижено. Сказать ли самому себе, как некогда сказал Бурлюк, художник: «Вот и фактурка».
Бурлюк желал изобразить сражение на поле Куликовом. Уж лучше бы изобразил глубокий обморок сирени. Ну, хорошо. Писал Бурлюк, прописывал, все время добавляя в краски меду.
«Гречишного», – так добродушно-иронически мне говорил художник Горский, ретроград из школы передвижников. Он жил тогда насупротив почтамта, на Мясницкой. Тот самый, что летовал в Петровском- Разумовском и в Сергиево ездил; и там, и там встречая Тихомирова.
Зависеть от царей, зависеть от народа, гречишный мед иль липовый – не все ли нам равно? Суть такова: Бурлюк оставил холст на кухне, для просушки; так вешают постельное белье. «О мухах и не думал», – смеялся мой милейший Горский.
О, мухи, кухонные мухи! Они не спали до рассвета, медвяный холст обсели, прилипли прочно, сдохли. Бурлюк проснулся, на кухню вышел. Сопя спросонья, глядел на холст. И думал, проводя ладонью по нему, шершавому, как рашпиль, а местами как наждачная бумага, глядел и думал: «Вот, брат, фактура, так фактура…»
Ощерился читатель-недруг и рокочет:
– Какой, к чертям, «Бестселлер»… Словечка в простоте не скажет автор.
Валяй, а я свое продолжу.
Такое времечко бывает, читатель-друг, ну, знаешь ли, засиженное мухами. Куда года уходят – в минувшее, в прошедшее? В былом пошаришь, а их там нет. Они – нигде. А запахи слышны. Один свинцово- керосинный, другой пренеприятный от тающего снега на Красной площади иль на Садовой, где Красные ворота.
Свинцово-керосинный издавала типография «Московских новостей», тяжелый, устоявшийся в почти столетье, извода не было, как не бывает в старых тюрьмах. Мне неохота обижать Льва Александрыча, но типография фасадом на Большую Дмитровку считалась самым грязным зданием в Москве, внутри закопченная, снаружи облупившаяся.
Особняк редактора был, напомню, за углом, на Страстном бульваре. Поутру прибегал чумазенький мальчишка, которому не миновать чахотки, и приносил Льву Александрычу свежий номер.
Тираж был десять тысяч экз. Случалось, меньше. Его проваливали беспощадно господа студенты. В читальнях ежегодно баллотировкою решали, что именно выписывать. В контору «М. ведомостей», что на
