нельзя. Король завоевал любовь своих подданных без моей помощи. Он всего лишь оттолкнулся от денег. Надеюсь, вы не станете спорить, что это именно любовь?
– Не стану. Я только не понимаю, как вам это удалось. Но мне сейчас интересен не столько король, сколько вы сами. Я разговаривала со многими из ваших людей. Не для интервью, нет. Никто из них не смеет давать интервью, и эти казарменные порядки просто смехотворны, если хотите! И тем не менее. Я могу честно признаться – я удивлена тем, как они относятся к вам. Разумеется, я не принимаю всерьез все эти россказни, будто вы знаете всех сотрудников и членов их семей в лицо и по именам, и лично поздравляете всех с праздниками. Все эти нехитрые трюки давно известны и могут произвести впечатление разве что на самых первозданных персонажей. Нет, конечно, это работает безотказно, но дело, насколько я понимаю, совсем не в трюках. А люди готовы за вами хоть к черту в зубы. Почему?! Не понимаю. Пока не понимаю. Собственно, я здесь затем, чтобы это выяснить.
– Ну, так выясняйте, – Майзель улыбнулся совершенно по-мефистофельски и откинулся на спинку дивана. – Я полностью в вашем распоряжении. Кстати, а где ваш диктофон?
Он сидел перед ней во всем своем великолепии – в этой странной одежде, так безукоризненно сидящей на нем и так ему подходящей, что Елена уже почти к ней привыкла, в начищенной до блеска обуви без единой пылинки, роскошный экземпляр мужской человеческой особи в самом расцвете сил. И Елена с ужасом, леденисто обжигающим все внутри от живота до самого позвоночника, до самой души, вдруг не столько поняла, сколько почувствовала, как чудовищно, как непередаваемо, как вселенски жутко одинок этот человек. И представила себе, как от этого одиночества, от этой вселенской пустоты и придумал он себе их всех – и страну, и короля, и народ, – и ее, Елену.
Майзель с изумлением увидел, как в глазах у нее вскипели слезы.
– Дорогая, что с вами?! – он порывисто наклонился к Елене. – Что случилось? Вам нехорошо?!
– Нет, нет. Я в порядке, – Елена отвернулась, и когда он снова встретился с ней взглядом, в нем не было и следа влаги. Впрочем, он мог бы поклясться: ему ничего не почудилось. – Признаться, я не набрала материала для работы. Во всяком случае, как я теперь представляю себе это. А диктофон в нашем разговоре – архитектурное излишество. Я хочу понять вас, а не дергать цитаты из ваших речей. Техника не в состоянии мне в этом помочь. К сожалению.
Елена подняла на него взгляд и вдруг спросила:
– Пан Данек, но почему – мы? Почему вы выбрали нас? Почему не венгры, не поляки? Не русские? Почему? Как вы могли так поступить с нами? Ведь мы не были такими. Мы были обыкновенными спокойными жителями старой доброй Европы. А вы, вломившись сюда, все так перевернули, что нас стало просто не узнать. За каких-то полтора десятилетия. Почему?!
Майзель поднялся, снова подошел к прозрачной стене, которую и окном-то, ввиду ее грандиозности, назвать не поворачивался язык. Постояв несколько секунд, глубоко засунув руки в карманы брюк, он резко развернулся на пятках – лицом к Елене, произнёс глухо:
– Я помню это так ясно, как будто это было вчера. Я был совсем еще кроха. Маленький выпуклый экран. Черно-белый. И танки, танки, колонны танков в облаках пыли. Танки на улицах. И растерянные люди с перевернутыми лицами. Торжествующий голос диктора, такой непереносимо трескучий. И отец, громко всхлипывающий, и размазывающий слезы по щекам, – я никогда раньше и никогда после не видел его таким. И мама, прижимая меня обеими руками к своему животу, тоже плачет, и кричит отцу: «Тише! Тише! Ради Бога, да сделай же тише!»
Майзель вернулся к дивану, налил себе и Елене еще ликера. Словно не замечая, что Елена смотрит на него, зажав рот рукой, расширившимися в пол-лица, ставшими черными, глазами, продолжил:
– Он никогда в жизни не интересовался спортом, как многие. Только когда русские и чехи играли в хоккей, все в доме ходили на цыпочках, даже кошке нельзя было мяукать. И когда выигрывали чехи, он...
Майзель вздохнул:
– Они бежали в тридцать восьмом в Польшу. Они жили вон там, – он махнул рукой в направлении Юзефова, – на Веженской. Потом, в тридцать девятом, когда Сталин и Гитлер поделили Речь Посполитую, они оказались в советской оккупационной зоне. Потом – война, эвакуация в Уфу. Единственные из всей семьи, остальных всех сожгли в Терезине, пани Елена. Ему было тогда девять лет, моему отцу. После войны не получилось вернуться. Нужно было как-то жить. Они переехали из Уфы в Минск. И остались. Я не знал об этом. Лет до шестнадцати. Потом мама увидела, как я собираю альбомы и вырезки с видами Праги, карты, истории, Кафку, Майринка. Она тогда только рассказала мне. А отец... Так ни разу и не заговорил об этом. С тех пор.
Он снова вздохнул, пожал плечами:
– Что мне было делать? Вымостить золотом Вацлавскую площадь? Подарить каждому чеху красную розу и попросить прощения за весь СССР? Что? И этот пепел, пани Елена, он здесь, он лежит в этой земле. Я просто знал, что вы никакие не мирные обыватели. Когда развалилась империя Габсбургов, – вы же знаете, как расцвела страна. Это же сделали вы сами. А потом, в шестьдесят восьмом, все просто поняли, что нельзя, не время, что нужно сохранить людей, сохранить страну, тогда просто не было другого решения. У вас просто было нечем... А я дал вам это. И теперь никто не посмеет больше. Никто. Никогда. Понимаете? Вы – славяне, вы – потомки гордых, красивых, великодушных и бесстрашных воинов. Это никуда не могло деться. Я просто помог этому проявиться. Больше я ничего не мог сделать для вас. Остальное вы сделали сами.
Тишина повисла в кабинете. Внизу шумел огромный, прекрасный, сверкающий город, столица великой страны, созданной неодолимой волей этого человека и тех, кого он вытащил из небытия, но в кабинете было удивительно, даже пугающе, тихо. Елена сидела, глядя в сторону, подперев голову ладонью, и молчала.
Наконец, она заговорила:
– Значит, все это правда.
– Не все, – он улыбнулся. – Но почти.
– Вы... Кто-нибудь еще знает об этом?
– Вацлав. Их величества. И теперь вы.
– Почему?!
– Потому что это мистика, чепуха, сентиментальные сопли. А я Дракон, а не инженю на пенсии. Да и кто же в такое поверит?!
Ты сказал, что хочешь меня потрясти, все равно, чем. Что ж, тебе это удалось, подумала Елена. Пожалуй, такой удар мне не удержать. Или – ты знал и об этом тоже?!
– Скажите, пан Данек. Не будет очень уж большой наглостью, если я попрошу вас встретиться со мной еще раз?
– Да нет, нисколько, – Майзель улыбнулся. – И знаете что? Я, право, не уверен, понравится ли вам такая идея. Хотите провести в моем обществе некоторое время? Понаблюдать за мной, как видят меня мои сотрудники? Каждый день? А? Решайтесь.
– Надеюсь, вы шутите?
– Отнюдь, дорогая. Я серьезно. Ныряйте, тут неглубоко.
Конечно, он знал, что журналистское расследование, «погружение» – настоящий конек Елены. То, что ей всегда с таким блеском удавалось. Вот негодяй, подумала она, впрочем, безо всякой злости. Ну, держись!
– Почему?
– Что?
– Почему вы решились предложить мне это? Вы же знаете, я не пощажу вас, если узнаю, что вы мне соврали сейчас или соврете потом?
– Соврал? Когда?
– Сейчас. Все, что вы говорите. И... Эта история из вашего детства. Зачем вы мне ее рассказали?!
– Вы спросили. Я ответил. Только и всего. Я не такой примитивный, пани Елена, как это может показаться на первый взгляд. А врать? Да я и в мыслях такого не держу. Чего ради? Мне не нужно вас обманывать. Мне достаточно было отказаться говорить с вами. А казаться лучше, чем я есть... Это не мое. Так как?
