– Вполне земное, Миша.
Тригони перестал улыбаться.
– Гм… У Стендаля где-то: «Прелесть любви в тайне двух». И потому – не надо, не говори.
– Не то, не то, – нетерпеливо возразил Андрей. – Мне, брат, хоть на весь свет крикнуть. Но как скажешь? Как это выразишь? Не умею! Она не из тех, кого определишь: «Умна и красива». Или там: «Очень мила». Нет, тут эдакое глупо, гиль и чепуха.
Андрей гладил холодный мрамор.
– Вот, говорят, я – мужик, обработанный культурой. – Он усмехнулся с неожиданной в нем застенчивостью. – Ей-богу, один так и сказал… Ну, не спорю. Обработанный так обработанный. А вот Соня… Соня – дворянка… Да душа-то у нее, друг мой, душа, говорю. Тут тебе не «мимолетное виденье», не «гений чистой красоты», тут русская женщина: безоглядно войдет в горящую избу. Хоть на край света. Нет, нет, ты не думай, не о том я, что она за мной именно пойдет. Не в том суть совсем. Понимаешь?
– Понимаю.
– Нет уж, – вдруг насупился Желябов. – Ладно, хватит, все равно не объяснишь.
– А все ж таки: «прелесть любви в тайне двух»? – грустно улыбнулся Тригони.
Они умолкли, каждый задумался о своем.
– Что? Что ты сказал?
– Я? Ничего. Вот сижу и жду, когда Андрей Иванович соизволят сделать распоряжения.
– Сделаю, брат. Но, может, сперва промочим горло?
Они выпили сухого вина, и Желябов стал рассказывать. Тригони легонько постукивал мундштуком о мраморный столик. Теперь ясно, зачем это питерцы просили его съездить в Санжийку, в небольшую укромную балку, на склонах которой немец-колонист разбил доходный фруктовый сад. Да, он был в Санжийке; немец живет ближе к Одессе, в экономии, а в саду, до сбора урожая, – один старик сторож.
Место, стало быть, для волошинского груза подходящее. Однако весь динамит – Желябов говорил «товар» – враз не отправишь в Питер. И потом, часть динамита, оказывается, пригодится в Одессе.
Тригони перестал постукивать мундштуком.
– Приедет Софья, узнаешь, – сказал Желябов и завел речь о катакомбах.
Действительно, коридоры, вырубленные под Одессой, с их тайными входами, неведомыми закоулками и тупиками, были очень уж хороши для того, чтобы схоронить «товар».
Тригони задумался. Лучшего, пожалуй, не сыщешь. Да уж больно много шныряет там отборной публики.
– Воры?
– Они. Совсем недавно полиция изловила шайку.
– Недавно? Где?
– Кажется, в Бирюковской. Знаешь? В той, что выходит на Пишоновку, в пустыри. Там их три разом, три катакомбы: Бирюковская, Боффо и Раннеса. И каменоломни брошенные, и бугры. Черт ногу сломит. Да вот, видишь, полиция недавно лазила.
– Вот и отлично, отлично, – быстро отвечал Желябов. – Недавно лазила, недавно изловила, так на кой ляд и мазурикам и фараонам теперь эта самая Бирюковская? На кой ляд теперь? Туда и отвезем. Только бы ты, Миш, наверняка узнал, в какой именно из трех-то полиция была. Это тебе – раз. А теперь второе: лошадей, подводы достать.
– Господи боже мой! – взмолился Тригони. – Да что я, биндюжникам друг, что ли?
– Ну не ты, так кто еще… Тут, думаю, с братцами-контрабапдистами… А? Не перевелись?
– Какое там! Еще и теперь в трактире «Пелопоннес»… Знаешь Польский спуск? Да-да, он самый. Там, говорят, у них настоящий парламент.
– Ну дак чего ж еще? Словом, Миш, это наша с тобой забота. А в Санжийку ты больше не поедешь, я отправлюсь с теми, кого в «Пелопоннесе» найдем. А тебе нельзя. То есть как это «почему»? Да потому, тебя здесь каждый знает, увидят дорогою. Нет, нельзя! И потом с Соней хлопот достанет… Ну, не пора ли выпить за успех?
Голубоглазая, ладненькая, она пересекла вокзальную площадь, не обращая внимания на извозчиков, кричавших: «Пожалуйте сюда, мамзель!» – и уже вошла было в улицу своими скорыми, крепенькими шажками, когда ее окликнули. Она обернулась и тотчас заполучила поцелуй в губы.
– О цо добре! – похваливал мужик, сидевший на возу, и ухмыльнулся ласково: – Ай, гарна паненочка!
Было жарко, душно. Пыльная акация цепляла за плечи. Из дворов тянуло вонью.
– Ну вот ты и приехала…
– Приехала…
– Хорошо?
– Очень.
– Правда, хорошо?
– Правда.
Софья покосилась на Андрея:
