Он стучал в окна, срывал со щеколд калитки.
— Приказ! Эй, Калина! Где ты, убогая душа! Гони скот к немецкой столовой! Слышь, что тебе велено!
Калина выскочил на крыльцо, — больная рука, как всегда, прижата к боку, второй продирает слипшиеся от сна глаза.
— Чего орёшь, бешеной! Ты мне не указ, староста на то есть.
— Не партизанничай тут! К партизанам ладишь сбежать, я знаю! Все вы туда метите. Взрывы-то вас всех взбаламутили!
— Ну и!.. — Калина затрясся, перетрусив. — Да ты что… да ты что орёшь-то. Какой с меня партизан-то… Потише хоть ори!
— Ах, потише! — натужась изо всех сил орал Шашкин. — Страшно стало! Я правильно ору. Вашего колченого Ивана скоро возьмут. Развел тут партизанов! Из-за этого пса я должен с бороной иттить, да?! — Шашкин затряс кулаком. — Вот вам! Я-то не пойду.
— Как это? — усомнился Калина. — Уж придётся! Сегодня Игнашева ходила, пофартило ей, слава богу… завтра ты, а там… там и я, господи. Да ты не бойся, — поднял он на Шашкина робкие, светлые глаза. — Ты не думай, может, и пронесёт.
— Не с твоей рожей мне указывать! — не утихал Шашкин. — Гони скотину к столовой, сухорукой чёрт!
— Дак кто приказал-то? Такого приказу и не было, — упрямо твердил своё Калина.
— Я велю! Потому как вы всю скотину угоните, партизанов кормить!
— Сбесился! — Калина попятился в избу, а Шашкин побежал дальше с криком:
— У кого скотина, выгоняй!
Так добежал он до Митькиной избы. Митька был один дома.
Митька спал как убитый — он вернулся с развилки перед рассветом.
Шашкин загрохотал по избе сапожищами, заорал:
— Кто тут есть, отзывайся! — Увидев спящего Митьку, затряс его за плечо с такой силой, что тот, ничего не соображая и не в силах разлепить глаза, вскочил, постоял на месте, покачиваясь, и снова повалился на постель.
— Митька! Где матка, спрашиваю? Ну!
— А… это… ушла на аэродром, — проснулся наконец-то Митька и сразу же нахмурился. — Опять пришёл! Уходи лучше! Уходи, говорят!
Шашкин сел на лавку у стены и засмеялся.
— А может, я на твоей матке жениться хочу! Не желаешь нового батьку-то? Ха-ха-ха!
— Уходи! — что есть силы пронзительно крикнул Митька. — Жив наш батька! Жив!
— Откуда тебе такая весть? — привстал Шашкин. — Партизаны известили? Все вы заодно! Погодите у меня, стану старостой, всех партизанов выведу! А ты, Митька, слушай меня. Хочешь жить, дак слушай! Я тебе могу сала и пшеницы дать. Сколь запросишь, столь и дам! У меня имеется! В моих погребах немцы не роют! Знаешь, у меня там сколько всего…
«Знаю, знаю, — подумал Митька. — Кабы ты сам узнал, что у тебя там имеется».
— Ну? Хочешь? У вас жрать-то нечего. Отруби, поди, жрёте, а я сала дам и пшеницы… нет, даже муки белой дам, чёрт с вами! Ну?!
— А чего делать-то? — спросил Митька. Давно он уже не видел белой муки. Смотря, что ему надо, а то можно сделать, мамка обрадуется: у них ведь ничего нет, никаких запасов. — Чего делать-то? — переспросил он.
Но Шашкин медлил с ответом.
— Погодите у меня, — ворчливо грозился он, — всех определю! Коммунисты хреновы! Жить не дают и таперя! Твой-то батька ведь партийным был! Яблоко от яблони недалече валится!
Он полез в карман своего синего макинтоша, в котором щеголял и в дни, когда не было никакого дождя, долго рылся в нем, хмуро поглядывал на Митьку, как бы решая, стоит ли с ним дело иметь, и вытащил из кармана кусок темной пахучей колбасы. Такую колбасу варили в селе до войны. По праздникам. Нет ничего вкуснее! От острого дразнящего запаха у голодного Митьки потекли слюни и громко заурчало в животе. Шашкин кинул ему колбасу, как мячик, и снова принялся рыться в кармане. Митька колбасу поймал, но пока что не трогал — не знал, что стребует Шашкин за неё, а зря он не даст, не тот человек.
— Жри, не бойся, — сказал конюх и вытащил из кармана часы. — «Кировские». Ходют лучше кремлевских! Сверлилкин в них копался, вечные, говорил. Да, а где же Сверлилкин. Что-то я его сегодня не видел. Обычно умывается на дворе… Чёрт с ним, придёт, в мастерских ночевал, видно… Часы хошь, эй, Митька? Да ты колбасу-то жри, не бойся. Денег не спрошу!
— Не… сперва говори, что делать? — Митька положил колбасу на лавку. — Может, я не смогу, дак… — «Ищи ты теперь Сверлилкина! Он уж, наверно, у партизан давно!» — думалось ему.
— Ну вот что, — Шашкин поднялся, квадратный огромный мужик с толстой короткой шеей, с жесткими, всегда торчащими вверх волосами, словно они у него были мокрыми или чем-то смазанными, он поднялся и, потрепав по плечу тощего, как былинка, Митьку, сказал: — Давай, а? Пользуйся.
— Дак чего делать-то?
— Да боронить, боронить вместо меня поезжай. Делов-то всего! Жив останешься, не бойся. Игнашева же осталась. Ну? Пойдёшь, а? Митенька? Да я вас озолочу, всё отдам, слышь! — В голосе у него послышались вдруг плаксивые нотки, и он вдруг задрожал. — Мить, а Митька, пойди! Я вас… я всё отдам… я… Ну, пойдёшь али нет?
Это было настолько неожиданно, что Митька испугался, не свихнулся ли Шашкин. Ну и трус же! Ещё Митькин батя говорил про него: «Не глядите, что Шашкин ростом больше стога, наглый он, а трус!» Ишь чего задумал! Сам пойдёшь, гад! Игнашева-то жива осталась известно почему. Потому что он, Митька, мину не поставил, а тебе надо, за всё, что ты творишь…
— Ну! Ну! — трясся Шашкин. — Пойдёшь? Часы отдам, и муку, и сало. Голодать боле не будете.
Он был противен и страшен, и Митька потихоньку стал пятиться к дверям. Бежать от него надо!
— Куда! — заорал Шашкин, видя, что Митька убегает. — Ну, смотри, я тебе по-хорошему… я с твоей маткой тогда по-своему обойдусь!
— Гад! — завопил Митька, останавливаясь. — Только тронь, гад, тут же подохнешь!
— Что за крики? — раздался голос позади Митьки, и староста ловко перепрыгнул через порог на своей деревяшке. — Шашкин! Ты пошто не на конюшне? Я тебя спросить должон: зачем людей баламутишь, а? Кто давал приказ коров на кухню гнать, а? Ты что, выслужиться задумал? Чтобы тебя на развилок не гнали, освободили, да? Не выйдет, Шашкин, — староста усмехнулся в свою сросшуюся с усами бороду. — Не выйдет! Твоя очередь. А потом уж Калинушки убогого, — он вздохнул и покачал головой. — А ты чего ревёшь? — спросил он Митьку. — Ну?
— Не реву я, — ответил тот, горящими глазами глядя на Шашкина и думая: «Ну, погодь у меня, я тебе две мины-то присобачу!»
Механик Соколов уезжал в Брянск ложиться в немецкий госпиталь. Комендант дал машину, и Соколов уже сидел в ней и ждал обер-лейтенанта, который тоже собрался в Брянск.
Сегодня механику было лучше, но он знал свою болезнь — не отлежишься сейчас, потом можешь совсем не встать, а ему ещё надо сюда вернуться. Скоро здесь должны разыграться важные события.
Механик сидел на заднем сиденье и видел через стекло немецких солдат, патрулировавших теперь по селу даже днём, и усиленную охрану, стоящую у здания комендатуры.
«Ах ты, Сверлилкин-Мудрилкин, маленький оловянный солдатик, — думал Соколов и внутренне улыбался, вспоминая забавную фигурку старого мастера, его седые лохматые брови и неизменную знаменитую поговорку: «Мне это проще, чем сверло заточить». — Всё ему просто! И воевать, и на станках работать, и сквозь заставы немецкие проходить!» В том, что Сверлилкин прошёл, можно было теперь не сомневаться. Если бы задержали — давно бы начался переполох. Но нет! Не зря он так долго приглядывался к нему и испытывал. Ошибки быть не могло!
И всё же судьба записной книжки не могла не беспокоить механика. «Государственное дело» — хорошо сказано! Удалось ли Сверлилкину переплыть реку? Как его встретили партизаны? Без пароля они встречают прямо-таки сурово. Соколов усмехнулся, припомнив одну такую горячую встречу.
Пустынна была главная улица села. Все на строительстве, только дети и старики дома, но и они сидят по избам. Такое настало время; лучше не попадаться на глаза немецким патрулям. Патрулировать теперь стали чаще. Соколов увидел, как из-за поворота вышли и остановились у колодца рядом с высоким домом конюха Шашкина двое немцев. Патруль! Ходят только по двое, а то и по трое. Боятся!
«Просверлил вас всё-таки Сверлилкин! — усмехнулся механик. — Зря говорят: один в поле не воин! Воин! Маленький, но упорный. Миллионы таких и выиграют войну! Вроде бы ерунду придумал. Ну, поставил две-три хлопушки, ну, разбил немцам пару автомашин да вывел из строя несколько солдат. Мелочь для такой войны! А на самом деле вот она во что обернулась, эта мелочь!»
Сегодня Штубе, прощаясь, мрачно сообщил, что исчезло семеро крестьян. Не явились на строительство. Их нигде не могут обнаружить. Он считает, что ушли к партизанам. Это чрезвычайное происшествие, и он должен о нем доложить в Брянск и получить инструкции. Поэтому вместе с Соколовым едет обер- лейтенант.
Но где ж он? Соколов поморщился. Он терпеть не мог этого бравого солдафона, вечно рассказывающего анекдоты. Придется всю дорогу их слушать и делать вид, что очень смешно.
После ухода старосты и Шашкина Митька не стал ложиться, а полез в печь поглядеть, нет ли чего поесть. Увидел в маленьком чугунке пепельные картошины, повеселел. Не могла мамка уйти так! Наварила картошки. Спасибо ей!
Он взял из чугуна руками две горячих картофелины и, перекатывая в ладонях, побежал к постели. На постели лежала забытая Шашкиным пахучая колбаса.
У Митьки потекла слюна. Он спихнул колбасу на пол и принялся чистить картошины, дуя на них.
Во дворе послышалась немецкая речь. Митька испугался, вскочил и, подбежав к окну, увидел двух немецких автоматчиков. Один остался во дворе, Митька со страхом следил, как он снял автомат с плеча, а второй стал подниматься на крыльцо.
«Уследили? Шашкин подослал? — гадал Митька. — Чего теперь делать-то…»
Стук тяжелых подкованных сапог прогремел в сенях, и в избу вошел белобрысый молодой солдат. Он что-то быстро проговорил, строго глядя на Митьку.
Митька ничего не понял.
