«Не жилец девка, — впился в неё взглядом Калина, — не жилец… Не здешняя, сразу видно. Если б была откуда поблизости, сразу б узнал. А это, видать, городская. Голова-то совсем не держится… на свет взглянуть не может. До вечера не дотянет, это уж точно. Вот дела-то! А я думал, партизаны — сила. А тут девка… Из-за неё, значит, здесь убиваюсь, смерть свою караулю!»
— О-оо, — простонала партизанка и вдруг выпрямилась, собралась с силами и в упор стала рассматривать Калину. Глаза её уже не разбегались по сторонам. Тяжелые, серые, они словно бы спрашивали: почему здесь, в грязи, на краю дорожной обочины стоит на коленях этот заросший жалкий трясущийся мужик и смотрит на неё с чувством страха и злобы.
— Эй! Скажи, где тут мин?! Покажи, где ты поставиль?! Иначе он дольжен умирай!
Она вздрогнула, перевела взгляд на борону, на понурого мерина, потом опять на Калину и всё поняла.
— Где ты ставиль мин? Показывай!
— Вот что… — выдохнула партизанка. — Мины! Тут! И ты, значит… — она не договорила, силы ей снова изменили.
— Напрасно! — сказал эсэсовец с пистолетом. — Нечего тратить время. Поехали Она всё равно не покажет!
— Но почему? Не понимаю. Он же ей — свой!
— Нно! — тронул лошадей первый эсэсовец.
Калина увидел, что партизанка хочет еще что-то сказать ему. Губы её снова зашевелились.
— Че… че… — не досказала она и упала в повозку.
«Чёрт, — решил Калина. — Городская, ясно дело! Ругаться не умеет, как надо. Ишь, меня ещё обозвала! Не сказала, где мина-то!»
Он посмотрел вслед телеге, вздохнул и стал подниматься, но поскользнулся и съехал в кювет. С трудом отыскал под ногой место потверже, вылез, обтёр рукавом лицо, и холодная жижа потекла со лба к подбородку.
— Ползаю тут, как… — обозлился он, — как… — до него вдруг дошло, какое слово не смогла досказать партизанка. — А-аа, — протянул он. — Вот что!
Вся смертная тоска, накопившаяся в его душе от обиды, боли и страха, вся нестерпимая тоска, что каким-то образом всё же уживалась в его робком сердце, в этот момент достигла такого предела, что обратилась (так бывает иногда с тихими, слабыми характерами) в бешеную ярость, и Калина, отшвырнув вожжи, схватил рукой себя за волосы и стал приговаривать, будто в беспамятстве:
— Стреляйте, не поеду! Вешайте! Червь, да, да, червь я! Она-то девка помирающая, а на неё пистолет держат! Боятся её! А я… За жизнь что терплю! Да разве это жизнь?.. Собаку ударь, дак она и то зубы покажет. А тут — хуже собаки, выходит! Не поеду! Пусть стреляют!
Он кричал, но слова его подхватывал ветер, словно пустую шелуху. Никто их не слышал. Партизанка была далеко. Немцы ещё не вернулись.
— Сколь можно мучаться-то… Неужто я слабее этой девки?
Калине вдруг вспомнился Сверлилкин Его слова о том, что в Ленинграде любой инвалид, любая женщина немцу штыком в горло упёрлись.
— Неужто я ничего не могу?
Но что он мог!
— Кончать! Шнель, шнель! — заорал ефрейтор. Они проводили эсэсовцев и уже вернулись назад. — Десять минут! Пора открывайт движений!
Калина, низко опустив голову, еле сдерживаясь от ярости, поднял вожжи.
— Нно, — хрипло выдохнул он. — Нно, нно!
— Айн момент! Дурак! — завопил ефрейтор. — Мы должны уехать!
— Ах, сволочи! — проводил Калина взглядом мотоцикл. — Шкуры свои поганые увезли, а я тут должен… Да найти бы мне мину, дак я б вас рванул, хоть бы с собой вместе! Да будь у меня две руки — горло бы перекрутил хоть одному бы, а там стреляйте!
Калина весь дрожал, но уже совсем не от страха.
— Нно, несчастный! — заорал он на мерина.
— Одна партизанка и восемь эсэсовцев! — сказал водитель, когда они вернулись на свой бугор. — Идиотство!
— А ещё мост! — проворчал ефрейтор. — Я же говорил, что они ненормальные люди! — он натянул плащ на голову. — Я совсем промок. Поставь мотоцикл немного в эту сторону. Чтобы дождь не бил в лицо.
— Но тогда плохо будет видно его.
— Да уж теперь всё равно. Сейчас он окончит. Этот — другой. Она бы не стала так!
— Да, она бы не стала, — водитель развернул мотоцикл. — Я буду всё же посматривать.
— Да-да. Обязательно.
— Машины ждут с обеих сторон. Опаздываем!
Мерин приближался к щербатому камню.
«Придется вылезать из кювета, иначе его не обойдёшь, — думал Калина. — А немцы-то на меня и смотреть перестали. Чего им на меня смотреть, куда я денусь… А вот возьму, да и переверну опять борону! — вдруг ужалила его мысль. — Переверну! Они и не увидят ничего. Я на шоссе вылезу да сбоку пойду. А если увидят… Застрелят… И пусть! Ничего я теперь не боюсь. Сейчас я…»
Он выбрался из кювета, не сводя глаз с немцев, придержал мерина и стал переворачивать борону.
— Тяжеленная, — натужился Калина. — Грязи-то на ней! Никак. Хоть опять в кювет съезжай. Черт, немцы-то увидят; как я тут… Ну, ещё раз! Авось не увидят. Нет, никак!
Если б у него было две руки! Но Калина решил не сдаваться. За камнем он возьмет влево и свалит борону в кювет, а назад вытащит перевернутой.
— Не буду и смотреть на них, — решил он. — Когда смотришь, дак страшно делается. Лучше не смотреть. Вот кончу, и домой отпустят, а тут, может, и рванет. Тогда узнают Калину! Только б мина была, — теперь он уже изо всех сил хотел, чтобы мина была. — Ничего, пронесёт. Узнают Калину! Нно, нно! Давай к камню!
— Не езди к камню! — вдруг донеслось до него. — Стой, не езди к камню!
— Что? Кто это? — вздрогнув, обернулся Калина, сразу натягивая вожжи. Но никого не было вокруг. Послышалось ему, что ли…
— Не езди к камню! — повторил невидимый голос. — Слышь!
— Да кто это? Где ты? — все страхи разом вернулись к Калине.
— Да я же, Митька! Думал, не доберусь до тебя.
— Митька, — изумился Калина. — Где ты? Чего надо-то? Ну?
— В воде я, — ответил Митька и чуть приподнялся из кювета. — У камня мина-то!
— Митька… и вправду, — опешил Калина, не веря своим глазам. — Откуда тебе известно про мину? Врёшь, поди! — Он дернул вожжи. — Нельзя стоять-то мне, увидят. И ты уходи давай. Опасно здесь! Уходи, уходи!
Митька, пригибаясь, брёл за ним по кювету.
— Не ходи туда, говорят. Рванешься! Мина возле камня.
— Ты это вправду? — что-то соображая, замедлил шаг Калина.
— Вправду! У самого камня. Глубоко, бороной-то не зацепит.
— Не зацепит? Да откуда тебе известно?
— Знаю, если говорю. Не ходи! Конь может наступить, и всё тогда! Стой, говорю, нельзя же…
— Бороной не зацепит, — медлил Калина.
— Ну! В глубине она. Если б не лошадь, дак ничего б, — Митька вдруг нырнул в кювет, — Калина, немцы смотрят!
Калина, вздрогнув, обернулся. Водитель махал ему с пригорка.
— Шнель, шнель! — донесся его крик.
— Пошли вы к черту со своим шнелем!
Митька отозвался из кювета. Голос его напряженно дрожал.
— Зови их!
— Кого это? — не понял Калина.
— Да немцев этих!
— Зачем?!
— Скажи, что мина у камня. Один выход!
— Погоди, — ответил Калина. — Надо сообразить.
— Чего тут! Скорей зови!
— Дак они спросят: откуда ты знаешь? Не видно ж там мины!
— Да скажи, что мелькнула в грязи. Пусть они из автомата стрельнут туда. Она сразу и взорвётся. Зови. А я уйду пока.
И Митька стал быстро уходить по кювету к кустам.
— Шнель! — орали с пригорка теперь уже оба немца. — Шнель! — размахивали они автоматами.
— Ну и плешь получается! — пробормотал Калина. — Значит, стрельнут, и всё… Подумать надо!
Митька добрался до спасительных кустов. Наконец-то в безопасности. Здесь его никто не увидит. Удалось всё-таки спасти Калинушку! Часа два, не меньше, пришлось ползти сюда для этого, и в любую минуту могли его немцы увидеть со своего пригорка. Но не зря же его учил Сверлилкин терпению минера и находчивости разведчика.
«Как будто знал Калина, не боронил сразу с этой стороны. Вот и жив остался, — радовался Митька. — Ещё бы мамку спасти… Ничего, я сегодня к партизанам уйду. Там Сверлилкин. Уж он-то придумает, как её вызволить!»
Митька всей душой верил в безграничные способности своего Сверлилкина.
