— Догадываюсь. Чему ещё тебе хочется научиться? Чего ты ещё не умеешь?
— Многого. Ну, например. Был бы я настоящим Мастером, сумел бы утихомирить эту дворовую кодлу так, чтобы не пугать тебя и не устраивать на глазах у соседей Куликовскую битву.
— А говорят, ты никогда не дерёшься.
— Почти нет, — он пожал плечами. — Не с кем.
— Ты ужасно самоуверенный. Мне было бы намного легче, если бы ты был хотя бы чуточку осторожнее.
— Со мной ничего не может случиться.
— Откуда ты знаешь?!
— У меня нюх.
— Ах, вон что. Я не знала, — Ирина снова огляделась. — Как тебе это удаётся? Я всё время думаю об этом.
— О чём ты?
— Я представила себя здесь без тебя. Я бы просто умерла от страха. А с тобой – замечательно и уютно. Как это у тебя получается?
— Это личное пространство, — Гурьев накрыл руку Ирины другой ладонью. — Оно ещё очень маленькое. Я стараюсь, чтобы оно увеличилось.
Девушка некоторое время с недоумением смотрела на него. Потом лицо её прояснилось.
— Ах, вот что… Кажется, я понимаю. И школа, получается, тоже?
— Да.
— Тебе это доставляет удовольствие? Что ты чувствуешь?
— Что без меня этого не было бы.
— А когда ты уйдёшь?
— Не знаю, — он едва заметно нахмурился. — Ну, я ведь не исчезну вообще. Меня всегда можно будет найти. И потом, разве настоящий мир нуждается в постоянной опеке? Достаточно не нарушать установленных правил.
— Боже мой, Гур, — Ирина покачала головой. — Если бы всё было так! Ты упрощаешь.
— Я ещё плохо умею, — в его голосе прозвучало удивившее Ирину смущение. — Вот, именно поэтому мне нужно научиться.
Она смотрела на Гурьева, отчётливо понимая, эти минуты, проведённые с ним, никогда не повторятся. Будут другие, не менее важные, может быть, даже более. Но этих – не будет больше. Нужно это запомнить, подумала Ирина. Нужно обязательно это запомнить. Ведь он ещё вырастет. А потом… О, Боже мой, что же случится потом?!
Усадьба «Глинки». Октябрь 1927
Они поднялись на широкое крыльцо. Ирина с удивлением оглядывалась вокруг: свежие следы ремонта, вычищенные пруды, — и полные тишина и безлюдье. Такое ощущение, что призрак Якова Брюса действительно напугал людей, и те в спешке покинули площадку.
— Ты с ума сошёл совсем, Гур, — прошептала Ирина, замирая от ужаса, восторга и сладкого предвкушения. — Окончательно рехнулся. Здесь что – никого нет?!
— Это санаторий. Скоро откроется, уже почти всё готово.
— Что?!
— Иди сюда, — он взял её одной рукой за руку, второй просунул старинный, позеленевший от времени, покрытый патиной ключ в личинку замка и аккуратно повернул. Замок еле слышно щёлкнул, и дверь чуть приоткрылась. — Ну? Смелей.
— Я думала, ты шутил, когда говорил про эти… Глинки. А ты…
— Какие шутки?! Здесь была сельхозкомунна после гражданской, а в прошлом году завод переписал на себя территорию и постройки – под санаторий.
— Какой завод?!
— Наш. «Красный компрессор».
— А ты?
— А идея чья, по-твоему? — довольно улыбнулся Гурьев. — Проходи же!
Они оказались в комнате с высокими сводами, двумя узкими, почти под самый обрез потолка, окнами, уставленной старинной мебелью и обитую шёлковыми полосатыми обоями. В глубокой нише, отделённая тяжёлыми занавесями, находилась широченная, совершенно барская кровать, на столе стояли фрукты, икра, свечи и шампанское в бутылке, исходящей каплями от испускаемого льдом холода. Чуть в глубине стояла, крепко упираясь львиными лапами в паркет, большая, тускло отсвечивающая бронзой ванна, наполненная водой, над которой поднимался едва заметный парок.
Не выпуская её руки из своей, Гурьев шагнул к столу и, достав из кармана очередную диковину – зажигалку, зажёг свечи:
— Это сюрприз. Ну, и как тебе?
Ирина потрясла головой, словно прогоняя наваждение.
— А ванна зачем? — почему-то шёпотом спросила она.
— Я буду тебя купать, — тоже шёпотом проговорил Гурьев, беря её лицо в ладони, и Ирина увидела совсем близко его смеющиеся глаза.
Время остановилось. Обнявшись, они вместе летели в густую, жаркую, охватывающую их со всех сторон глубину, на дне которой было блаженство и исполнение всех желаний. Гурьев был осторожен, заботлив и нежен, — Ирина, обмирая от счастья в его руках, так странно, так восхитительно и так пугающе умелых, молила его: скорее же, скорее! И когда это случилось, волна ни с чем не сравнимой радости, щекочущей душу пузырьками бурлящего счастья, выросла и взорвалась в ней, и стон, вырвавшийся из самой глубины её существа, прозвучал для Гурьева слаще любой музыки на свете. Ирина, оторвавшись от земли, подчинялась и помогала ему, и сладкий восторг накрывал её с головой, заставляя умирать и рождаться снова и снова, — кажется, только затем, чтобы видеть его лицо, таять в его руках, вбирать его в себя, взлетая в сияющую высь и обрушиваясь в бездну.
Потом они лежали, не размыкая рук, и Гурьев ласкал Ирину, словно утешая, успокаивая, и невесомая тяжесть истомы прижимала Ирину к нему, и каждая её клеточка болела и пела от усталости и любви.
— Поцелуй меня, — тихо попросил Гурьев.
— Как?
— Как хочешь. Как тебе самой хочется, понимаешь? Ничего не бойся. Я тебя люблю.
Ирина, вначале несмело, а после – с каждым мгновением всё увереннее и увереннее, обнимая его и лаская, едва касаясь подушечками пальцев, скользила губами и языком по его тёплой, странно тонкой для юноши коже, под которой, кажется, гудел от сильного тока крови твёрдый и в то же самое время удивительно податливый панцирь мускулов и сухожилий. Дразня и баюкая, изнывая от благодарности и желания. И он снова любил её. И уже не было сил, и сказка чуть отступила, и Ирина прошептала, краснея чуть не до слёз:
— Гур, ты ужасный. Разве так можно?
— А как? — он приподнялся на локте, улыбнулся.
— Мне стыдно…
— Тебе не понравилось?
— О Боже… Я никогда не могла подумать…
— Глупая девочка, — он погладил Ирину по распущенным волосам. — Можно всё. Тебе и мне, нам вместе. Всё, что доставляет радость. Всё абсолютно. Я разрешаю.
— Гур. Я тебя люблю. Я же… некрасивая… Как только тебе со мной…
— Ты красивая, Ириша. Ты очень красивая. Ты прелесть, и я тебя люблю.
Ирина вдруг выскользнула из-под одеяла и, осторожно ступая босиком по паркету, подошла к трюмо с огромным, выше неё чуть не на две головы, зеркалу с тронутой временем амальгамой. Замерев, она
