— Яшенька… Ты ведь из органов, да? Я сразу догадалась!
Это только кажется тебе, усмехнулся про себя Гурьев. Но это и к лучшему, лошадка. Поверь.
— Я из органов, Таня. Только не из тех, что ты подумала. Из других. Контрольных.
— Ой… А…
— Всё.
— Яша…
— Только никаких вопросов, лошадка. А то я решу, чего доброго, что твои вопросы продиктованы не понятным и простительным бабьим любопытством, а чем-нибудь – или кем-нибудь – посерьёзнее. Улавливаешь?
— Яшенька, ты что! Бог с тобой, Яшенька, я ничего не знаю и знать не хочу!
— Вот. Это мне нравится. Ты не бойся, лошадка, — Гурьев покровительственно улыбнулся. — Васе твоему ничего не будет. И тебе ничего не будет. К тебе я буду иногда заглядывать на чашечку чайку, Танечка, но не очень часто, потому что дел у меня много. И чтобы ты не привыкла и не переела. А то тебе опять скучно станет, и опять ты какому-нибудь хмырю в трусы полезешь, со скуки-то. Договорились?
— Ты злющий, — вздохнула Татьяна, посмотрев на Гурьева одновременно и с опаской, и кокетливо. — Ты ревнуешь?
— Ага, — кивнул Гурьев, отхлебнув чай. — А ещё я тебя к мужу стану ревновать, петь у тебя под окнами серенады и драться на дуэлях за счастье обладать твоим восхитительным телом.
Он поднялся, перегнулся через стол, осторожно, но крепко взял Татьяну за шею, притянул к себе, лизнул мокрым языком в губы и резко, но совсем не больно схватил зубами за кончик носа – так, что Татьяна крупно вздрогнула и охнула. И улыбаясь ей прямо в лицо, продолжил громким театральным шёпотом:
— Я стану тебя драть, лошадка. Потому что нам обоим это нравится. Тело у тебя в самом деле восхитительное, лошадка. Мне нравится тебя драть. А тебе нравится? Говори.
— Я…
— Нравится?!
— Да…
— Скажи – я хочу, чтобы ты меня драл. Ну.
— Я… Я… Я хочу, чтобы ты меня драл, — прошептала Татьяна. — Отдери меня, Яшенька…
Он удовлетворённо кивнул и снова поволок дрожащую Татьяну в спальню.
На этот раз, не смотря на резкие слова и тон, он не был резок. Он был нежен, — как умел, даже когда не чувствовал ничего, что должен был бы, наверное, чувствовать. Совсем ничего.
— Яшенька, — тихо сказала Татьяна, приподнимаясь на локте. — А я тебе зачем нужна? Я ведь замужем.
— Опять?! — удивился Гурьев. — Я тебе руку и сердце предлагаю?! Ты чего, лошадка?
— Мне так с тобой сладко, Яшенька…
— Со мной всегда сладко, лошадка. И чем дальше, тем слаще, — он усмехнулся. — Ты мне нравишься, а больше ничего не требуется. И тебе не требуется.
— Всё-таки ты злющий, — глубоко вздохнула Татьяна, ещё крепче вжимаясь щекой в ладонь. — Это ведь не я тебя так разозлила, правда?
— Нет. Я бы сказал, что ты меня не злишь, а скорее, совсем наоборот. Когда правильно себя ведёшь.
— Я буду правильно, Яшенька, — шевельнулась Татьяна. — Ты только объясни, как!
О, это – пожалуйста, подумал Гурьев. Объяснять – это именно по моей части. Всё объясню тебе, лошадка. Только не теперь. Лет через двадцать. Если доживём. А пока – я буду тебя спрашивать. Драть – и спрашивать.
Он уложил Татьяну в нужную позицию и вошёл в неё – стремительно и нежно. Татьяна охнула и подвинулась навстречу:
— Яшенька… Какой ты… а-ах…
— Да, лошадка, — прошептал Гурьев, наклоняясь и прихватывая зубами её ухо. — Я такой. Коновал. Коновалов. Расскажи мне, лошадка. Любишь, когда Коновалов тебя дерёт? А?
— Из… вра… щенец…
— Коновалов или я? — поинтересовался Гурьев, продолжая доводить Татьяну до состояния транса.
— Ты-ы-ы-ы…
— Тебе же нравится.
— Да-а-а…
— Вот видишь. Видишь, как хорошо. Расскажи. Расскажи.
Через несколько минут, придя в себя, Татьяна, прижавшись к Гурьеву, спросила:
— Что тебе рассказать? Я не доносчица, Яша. Меня Коновалов уговаривал, чтобы я на учителей объективки писала…
— Так и говорил – объективки?
— Так и говорил. А я не согласилась. Боюсь я.
— Коновалова не боишься?
— И Коновалова боюсь. Я ему обещала – напишу. И не пишу. А когда он спрашивает…
— Даёшь.
— Даю, — сердито проговорила Татьяна и прижалась теснее. — Я всем даю, кто попросит ласково. Мне нравится давать. И Коновалову даю. И тебе даю. И Васе даю.
— И Ферзю даёшь?
Татьяна взвизгнула и резко отодвинулась:
— Нет!!!
— А что ж так? — весело удивился Гурьев, устраиваясь поудобнее в отвратительно мягкой кровати. — Или он просит неласково?
— Бандит он. Тварь. Сволочь, — глухо проговорила Татьяна, отодвигаясь ещё дальше. Даже в неверных сумерках Гурьев увидел, как она побледнела. — Сволочь. Сволочь. Яша… Кто ты, Яша?!?
— Ты ему не даёшь, Таня, — вздохнул Гурьев. — Я знаю, ты ему не даёшь. Он сам берёт. Ты не даёшь – а он берёт, не спрашивая. И самое страшное – тебе это в какой-то миг даже нравится.
Истерика Широковой его не удивила – но вымотала едва ли не так же сильно, как и саму Татьяну: Гурьеву пришлось потрудиться, чтобы вернуть женщину к реальности и заставить – и помочь – ей выговориться. К полуночи схема деятельности «организованной преступной группы» Ферзя была ему, в общем и целом, ясна. Ах, молодец Кошёлкин, молодец, какой молодец, в который раз думал Гурьев, слушая сбивчивое повествование, пересыпанное не интересовавшими его ничуть эмоциональными нюансами переживаний и прочими «женскими штучками». И всё же Татьяна добавила те самые детали, которые позволили замкнуть схему. Оставались ещё некоторые мелочи, но Гурьев резонно предполагал выяснить их в ходе встречи с самим Ферзём. Вот только одна деталь – очень существенная – оставалась неясной.
Коновалов, держащий в руках все нити к партийной и хозяйственной номенклатуре в городе, имея возможность проводить с любым человеком на любом посту разные «душеспасительные» беседы, был – хотя бы теоретически – способен определить степень коррупционной устойчивости и гибкости каждого из них. Человек с определёнными навыками – если таковыми не обладал сам Коновалов – мог эти сведения использовать вовсе не для того, чтобы «чистить аппарат», а по прямому назначению – то есть для коррупции. Для Ферзя это не являлось большим секретом. Чтобы получить доступ к этим сведениям, ему нужно было либо коррумпировать Коновалова напрямую, либо придумать нечто поинтереснее – в зависимости от личных качеств чекиста. Чекист, как, вероятно, удалось быстро выяснить и Ферзю, был честным дураком с инициативой и «идеями». Не глупцом, а именно – дураком. А Ферзь, видимо, имел представление об агентурно-внедренческих технологиях не понаслышке. Потому он поступил именно так, как и следовало поступить в подобном случае: подвёл Коновалова к сотрудничеству. Подвёл, подложив ему в кровать Широкову, против которой Коновалов устоять, конечно же, оказался не в состоянии. Обуреваемый жаждой деятельности Коновалов проглотил наживку, не жуя. Схарчивая подводимых ему Ферзём номенклатурно-ответственных товарищей, он взамен поставлял тому «объективки» на всех и вся, кто
