места, а Гурьев остался стоять в метре от столика, ожидая приглашения.
Ферзю это явно понравилось. Он усмехнулся, откинулся на стуле и, облокотившись одной рукой на спинку соседнего, другой сделал гостеприимный жест:
— Присаживайся, добрый человек.
— Благодарю, — Гурьев пригладил рукой волосы, демонстрируя умеренное волнение, и сел.
— Большой вырос, — кивнул Ферзь. — Ну, рассказывай, добрый человек. Может, помогу я твоему горю.
— А я твоему – уже помог, — ослепительно улыбнулся Гурьев. — Сявок этих, что ты мне прислал, я отправил – малой скоростью. Так что – услуга за услугу: давай мириться, атаман.
— Каких таких сявок? — сделал удивлённое лицо Ферзь.
— Ну, будет тебе, Николай Протасович, — Гурьев кротко вздохнул. — Я же понимаю – ни к чему тут гастролёры, когда в местной труппе все роли давно и основательно расписаны. Ты мне их затем и подбросил: сделаю их – хорошо, они меня – ещё лучше. Ты только не всё учёл, Николай Протасович. Исходных данных тебе не хватило. Поэтому и предлагаю – давай по-хорошему. Ты моё не тронь, я твоё не трону.
— Здесь всё моё, милый. Твоего нет тут ничего и быть не может. Понимаешь, нет?
Так было, подумал Гурьев. Так было, это правда. А теперь не будет. Больше никогда.
— Сурово ты разговариваешь, атаман. Но, вот так сурово – напрасно. Я знаю, что у тебя за беда с моряком приключилась. Как только он из похода вернётся, я с ним побеседую по душам. И сделаю так, что он ни тебя, ни людей твоих – вообще ничего замечать не будет. А девочку – оставь. Прошу, как серьёзного человека.
— Хочешь сам ей целку сломать? — улыбнулся бритый. — Хорош, хорош. А ещё учитель. Я первый, потом ребята мои. Нас много, но биксам, когда в раж войдут, это нравится. А потом ты. Так уж и быть, — бритый прикрыл глаза и кивнул. — Если не побрезгуешь, конечно, после нас-то.
Он засмеялся. Молодцы по правую и левую руку от бритого тоже заржали, довольные. Смейся, смейся, подумал Гурьев. Действительно, легавый. Да и то – бывший. Смейся, нелюдь. И я посмеюсь. Потом. Он улыбнулся:
— Ты, часом, сам не влюбился, атаман? Вот уж не ожидал, от такого человека. Но, на самом деле, — немудрено.
— Следи за базаром, учитель, — ощерился бандит с наганом. — Ты кому тычешь, ты?!
Гурьев медленно повернул к нему голову и удивился:
— А кто разрешал открывать рот? Николай Протасович?
Мужик с наганом вылупился сначала на Гурьева, потом – на Ферзя. И только потом, опомнившись, схватился за рукоятку оружия. Второй угрожающе подался в сторону Гурьева. Гурьев же, словно не замечая всего этого, снова обратил лицо к Ферзю:
— Так о чём это мы, Николай Протасович?
— О деле, — кивнул Ферзь. — Только за базаром следить всё одно полезно.
— Стараюсь, — скромно потупился Гурьев. — Стараюсь, Николай Протасович. Но я же с тобой разговариваю, а это, — он чуть кивнул в сторону «стрелка», — с чего раскрякалось?
— Ну, ты, бля!!! — бандит вырвал из-за пояса наган и направил на Гурьева ствол. И тупо уставился на свою – пустую – руку.
— А почему мушка не спилена? — поинтересовался Гурьев, откидывая барабан[91] непонятно как перекочевавшего к нему револьвера, высыпая патроны себе на ладонь и опуская их в вазочку из-под варенья.
— Чё?! — хрипло спросил бандит, переводя ошалелый взгляд с Гурьева на Ферзя.
— Когда я тебя буду этой штукой в очко пялить, — ласково пообещал Гурьев, покачивая стволом из стороны в сторону, — узнаешь, «чё». — И кинул револьвер бандиту назад: – Спрячь керогаз, бык картонный. Николай Протасович, мы будем с тобой беседовать или продолжим железками перебрасываться?
Повисла пауза. Гурьев ждал. Ферзь, посопев еле слышно, кивнул своим шестёркам:
— А ну, оба. Идите, курните чуток.
Оба бандита, как будто нехотя, поднялись и двинулись в противоположный конец зала, озираясь на хозяина и странного гостя.
— Ну. И кто ж ты такой? — спокойно удивился Ферзь. — Кто ж ты такой? Крутой, как я погляжу. Тебя чему в институтах учили? Взрослым, уважаемым людям – «вы» положено говорить.
— Вот мне и говорят, — кивнул Гурьев. — На «ты» со мной только близкие люди. В общем, ты определись, Николай Протасович. Или «ты», или «вы». А можно просто – по имени-отчеству. Яков Кириллович.
— Яков Кириллович, — Ферзь усмехнулся, продолжая Гурьева настороженно, но без страха изучать. — Ну. Так кто ты такой?
— А ведь ты не знаешь, — посетовал Гурьев. — И даже тебе любопытно. Неужто тебе не докладывали?
— Ты учти, учитель…
— Я не учитель, Николай Протасович, — мягко перебил его Гурьев, — я наставник. Это, в общем, разные вещи.
— Говори, кто такой.
— Интересно, правда? — Гурьев усмехнулся. — Для старого боевого товарища – слишком молод. А для молодого щегла – слишком хорош.
— Хватит.
— Ну, хватит – так хватит. То, что ты обо мне знаешь – ничему не верь. Работы в крепости видел?
— Ну. И тебя там видели. Дальше что?
— Продай мне девочку. Я понимаю, что слово назад не возьмёшь, авторитет нельзя ронять. Мне таких вещей объяснять не нужно. Так что?
— Сколько?
— Полпроцента.
— Чё?!?
— Полпроцента, Николай Протасович. Это такие деньги, — Гурьев закатил глаза и покачал головой. — Ну, мне нет никакого резона с тобой воевать, Николай Протасович. Вообще никакого. У тебя свои дела, у меня свои. Это у моряка песни революционные в башке звенят, а мы-то с тобой – взрослые люди. Я знаю, ты в городе порядок навёл, шпану прищучил. Это дело правильное. Большое тебе за это человеческое спасибо. Хочешь, могу к ордену представить. За трудовые заслуги. А девочку продай.
— А что, не помешает мне орденок, — усмехнулся Ферзь. — Уважают у нас орденоносцев. А ты не молод ли, часом, такими понтами кидаться?
— Я молод, для чего надо. А для чего надо – стар. Ты же сам сказал – хватит. Будем торговаться, или что?
— Зачем тебе бикса?
— Фу, Николай Протасович. Ты же серьёзный, авторитетный человек. К чему эти глупые детские слова? Тем более, ты ни разу не чалился, зону если и топтал – так только в форме, в предбаннике. Или у кума в кабинете.
— Много знаешь. Бессонница не мучает? Меньше знаешь – крепче спишь.
— Так а я о чём? — светло улыбнулся Гурьев.
— Что ты там копаешь? Там нет ничего. Давно всё перерыли.
— А я глубже копаю, Николай Протасович. Очень, очень глубоко. И там, где я копаю – всегда что-то есть.
Всегда, подумал Гурьев. Всегда. И клад я уже нашёл. Только клад этот по карманам не рассуёшь, в Румынию или Турцию не сплавишь.
— И сколько это?
— А я не знаю. Знаю, что много. Очень много. Поэтому и говорю – полпроцента.
— Это не разговор. Половина. И сто тысяч.
