прежнему часто забирался к ней в 402 после отбоя. Жаловался, что снова целый вечер был вынужден искать её. Не спорила, хотя знала, что всё это время он провёл в телевизионной, которую она терпеть не могла, потому что в Колонии сигнал ловился неправильно по времени, и серии фильмов показывались вперемешку – неясно, что раньше, что позже.
Сидела, обняв колени руками, в голове плыл сизый туман от усталости и голода. Иногда он шептал слишком нудно, тогда соседи тарабанили в стенку во сне. Из-за разговоров почти не хватало времени на интимные отношения, но это обстоятельство только радовало Анну.
– Если ты считаешь, что им оно надо, то ошибаешься, – бубнил он. – Тебе лишь бы твою идею фикс выполнить – с кем-то повозиться, но ты никого не любишь – это и ко мне относится, и к ублюдочкам твоим.
– Не называй их так.
– Я имею в виду детей с неустановленными родителями. Слово подходит. Ты их не любишь. И меня не любишь.
– Я люблю тебя.
– Тогда почему мы не можем трахаться как нормальные люди, и я всё время боюсь, что ты уснёшь раньше, чем я кончу?
– Я устаю. Я целый день на ногах работаю, ты это можешь понять? Погода ужасная. Хоть бы снег пошёл. Этот дождь вечный – наружу не выйдешь, темно целый день. Знаешь, как у меня ноги болят?
– Не жрёшь ты ничего, вот и болят. Всё ублюдкам тащишь. От голода фригидной стала…
– Не называй… Я ем, сколько мне хочется! Давиться не хочу.
– Когда люди нормально работают, они нормально едят. Одна ты всё путаешь.
– Я не путаю! Я не хочу. Если бы я хотела есть, я бы всё равно не смогла терпеть. Но я не хочу есть!
– Если у тебя идея фикс, ты всё можешь.
Приоткрыла губы, но не стала рассказывать. Сергей всё равно всё в свою пользу развернёт. Например, как сидела сегодня за обедом и брезгливо смотрела в тарелку, из которой могла бы с чистой совестью есть кашу, потому что гарнир детям и так передадут. О жареной колбасе, лежавшей на кромке каши и заражавшей тарелку жирным запахом, не получалось и вспомнить без тошноты. Возможно, Анна и страдала от голода, возможно, это от него тело становилось мягким, а голова – тяжёлой и полной жужжания, писков. Но как скучно было запихивать ложки каши в рот, жевать, усиливая расползающийся по нёбу кисло-гнилой вкус. Поспешно запивать сладким чаем, который один теперь приносил ей облегчение и питание.
Рот запечатался, рот не хотел еды и с трудом принимал даже то, что она всё-таки съедала. Ещё меньше хотели еды желудок и кишечник. Стоило съесть ложку, как внутри начинало урчать и сжиматься, и каждый лишний кусок оборачивался поносом. Иногда ей казалось, что рот зарастает. Она всё больше любила молчать, её выводила из себя необходимость отвечать на вопросы Надежды Фёдоровны или Каро и ещё больше – необходимость открывать рот при поцелуе.
Другое дело – с детьми. С ними Анна говорила и смеялась. Они кидались впятером на её несчастный кружок колбасы и растерзывали; она смотрела и не могла нарадоваться, словно они уничтожали нечто, угрожающее ей лично. Сегодня они долго играли её руками, она сидела безвольная и смеялась.
Сначала Анна хотела старших хоть чему-то учить – математике, языку, географии. Она заметила, что Коля и Саша до сих пор читают с трудом. Но из школьной программы помнила не так много, объяснять не получалось, и учебные занятия быстро переходили в занятия более весёлые и менее осмысленные – дети раскидывали подготовленные ею ручки, из бумаги делали вертолётики и самолётики, бегали по кругу, цепляя её за рукава, хохотали. Единственное, что можно было сделать для их образования – читать вслух. Для детей Володя давал книги неохотно, боялся, что испортят, но всякий раз поддавался на уговоры. Сдала, наконец, целую коллекцию взрослых книг, собравшуюся под матрасом.
Катюша молниеносно завоевала особое покровительство Анны. С невинной ловкостью присваивала себе десерты. Никто и слова против не говорил, только печально смотрели, как она жуёт, а Анна мучилась бесполезным стыдом. Но девочка любила её. И была так необычно красива! Треугольниками над глазками длинные загнутые ресницы, прозрачные радужки обведены размытыми тёмными колечками; волосы тонкие, шёлковые, щёчки-персики покрыты невидимой мягкой ворсой, розовые надутенькие губки. Когда Анна видела это личико, внутри неё словно включали свет.
Часто не хотела Катюша отпускать Анну после отбоя, пока не уснёт сама. Такие укладывания могли закончиться плохо. Миграция между мужскими и женскими спальнями воспринималась в Колонии как вещь естественная. Но попасться дежурным после отбоя на тёмной лестнице, да ещё с её мутноватой репутацией! Старалась не думать о возможных последствиях.
Саша иногда говорил с Анной как взрослый – шёпотом, отвернувшись от остальных. Иногда изображал её кавалера – и Анна, к собственному недоумению, краснела. Танцевал с ней, когда, по Катенькиному требованию, обмотавшись простынями, все вместе играли в бал. На самом деле Саше нравилась Света, но Света всегда выбирала Колю.
Света любила разгадывать кроссворды из обрывков газет, что стопкой желтели под её кроватью. Она знала много слов, но у неё не складывалось из-за орфографических ошибок. Увидев газеты впервые, Анна жадно схватила их. Это была ниточка к внешнему миру. Однако газеты не были свежими, описанные в них новости она уже проходила, и они не имели к ней лично никакого отношения. Или – больше не имели. Кроссворды тоже разочаровали Анну – она не смогла оказать Свете существенную помощь: не знала, как пишется «гамильтониан», и вообще что это такое.
Дети называли её просто «Аня» или «Анечка». Даже не «тётя Аня». Ей хотелось бы другого. Хотелось бы признания того факта, что она взрослая и поэтому имеет над ними определённую власть. Но они сразу чётко установили границы её влияния, дали понять, что свободу на сосиски не обменяют. И всё же, переглаживая бесконечную очередь мятого белья, только и ждала, когда сможет спуститься в детскую комнатушку и обрадоваться.
Дожди прошли. Зима день за днём насыпала холмы снега, но западный ветер их сдувал, нёс дальше. Снег больше не таял, вьюга то улетала, то возвращалась. Смотреть на белизну можно было только изнутри, через обмороженное стекло – выходы из Колонии были чаще всего заперты. А прогулки запрещены. Анна, хотя и беспокоилась за детей, которые не бывали на свежем воздухе, соглашалась с невидимым руководством Колонии – тепло важнее.
Этим вечером казнили противников, подбросивших бомбу на дискотеку в День основания Колонии. Анна ничего не меняла в своем распорядке и после ужина спускалась к детям с тарелками, расслабленная от того, что не надо спешить, как после завтрака или после обеда. Беспокойные колонисты торопились.
Колония была охвачена каким-то новогодним возбуждением: с самого утра обсуждали, утверждали, дрожали, бледнели, ждали. Казнь должна была быть долгой, разнообразной. В большом актовом зале, куда Анна так и не попала в День основания. Явка не была обязательной, но о том, что кто-то может пропустить зрелище, у большинства не возникало и мысли. Даже у тех, кто утверждал, что публичная казнь безнравственна и низводит общество на уровень Средневековья. Наоборот – переживали, что на всех не хватит мест. Бело-зелёные полы в коридорах заставили лотками с пончиками для тех, у кого были свои деньги, потому что от нервного напряжения хотелось жевать. Первые ряды выделили пострадавшим, обосновавшимся теперь в пятом корпусе. Всё они страдали от страхов и тоски.
Анна сначала собиралась, но в итоге решила не идти – из-за детей. Они бы расстроились, если бы она пропустила этот вечер, а в зале мест им не продумали. Поэтому не обращала внимания на всеобщий духовный подъём – это был не её праздник. «Опять ты как отщепенка», – укоряла баба Порфира.
Дети поели, потом Анна играла с ними в кегли. В роли кеглей выступали подобранные в мусорном баке пластиковые бутылки. Сверху доносился топот ног и гул голосов – колонисты собирались в большом зале. Анна видела утром, как туда несли мешки с песком. Ветер посвистывал сквозь щель в окне, но вечер был ясный. Полупрозрачный месяц поблёскивал над заснеженными деревьями. В комнатушке было очень тепло, почти жарко – видимо, к казни улучшили отопление.
Анна, сидя на коленках, катила пластмассовый шарик, и он чудом огибал бутылки, не сбивая ни одну. Все смеялись, кроме Саши. Катя забиралась ей на спину, но скатывалась. И сама смеялась. Теперь была
