пагоды, покрашенная в зеленый цвет. В клетке на жердочке сидела сонная птица. Это была иволга. При виде новых постояльцев птица проснулась и пропела несколько нот. Девушка на костылях скакала, не касаясь одной ногой земли, через двор. Мужчина в очках, нагруженный вещами, хотел помочь ей, но она гордо отказалась и поскакала еще быстрее. Можно подумать, прибыла благородная девица с поврежденной ногой и при ней старый, неуклюжий, близорукий лакей.
За несколько дней Тропинка сильно изменилась. Стала раздражительной, обидчивой, капризной, то и дело огрызалась. Спросит ее Мо: «Что ты хочешь на обед?» Она в ответ: «Все равно!» И больше ни слова. Кусает губы, накручивает прядь волос на палец и смотрит на него, надувшись как балованный ребенок. Мо покорно терпел такую перемену в их отношениях: ничего не поделаешь, у всех больных портится характер. Теперь, когда каждое движение причиняло будущей кинозвезде острую боль, она не могла оставаться такой же милой, веселой, кокетливой и лукавой, какой была прежде.
Комната Тропинки на втором этаже такая темная, что даже днем приходится зажигать висящую под потолком голую лампочку. Стены тонут в наводящих тоску потемках.
Девушка лежит на кровати, положив левую ногу поверх одеяла. Входит Мо с тазом теплой воды, ставит его на пол. Наклонившись, бережно спускает до колен пижамные штаны больной. Сломанная нога раздута, кожа как-то нехорошо блестит, чуть ли не светится и вся в темных пятнах.
– Синяков стало больше, чем вчера, – говорит Тропинка. – Противно смотреть. Не нога, а карта мира.
Мо улыбнулся. На ноге кишели, расползались, сливались друг с другом пятна разных цветов, от синего до черного, включая все оттенки фиолетового, и некоторые из самых крупных в самом деле напоминали очертаниями материки.
– Начнем с Черной Африки, – сказал он и снова улыбнулся, довольный тем, что смог за удачной шуткой спрятать чувство неловкости и вины, которое вспыхивало в нем при виде этой искалеченной ноги.
Он подложил под голень полотенце, смочил губку теплой водой и осторожно протер пятно в центре карты, густо-черное, с фиолетовыми, синими и красными прожилками, похожее на жертвенную черепаху, подвешенную так, что треугольная голова окуналась в океан. Посреди этого черного континента явственно выделялось углубление с двумя поперечными складками на коже. «В этом месте концы сломанной кости», – подумал Мо и, как умелая медсестра, обтер участок вокруг, не задев очаг боли.
– Говорят, самый удивительный подвиг Старого Наблюдателя, – рассказывал он, – это исцеление одного охотника. У того была сломана скула, и в месте удара образовалась вмятина. Так старик не только срастил кость, но и все выровнял – следа не осталось.
– Как это, без операции?
– Одними компрессами с той самой мазью, которую он мне дал для тебя. В ней намешаны какие-то чудодейственные травы, они притягивают осколки друг к другу.
Он обмыл всю ногу, достал из кармана связку ключей с нацепленным тут же перочинным ножиком, лезвием отковырнул крышку жестянки. По комнате распространился резкий смрадный дух – запах грязи, тины, гнили, болотной жижи.
– Воняет ужасно, – поморщилась Тропинка. – Как будто сидишь на дне колодца у нас в деревне.
Жестянка неизвестно из-под чего (этикетка давно отвалилась) была наполнена черной, вязкой, похожей на слизь мазью.
– Старик сказал, что это для первой повязки.
Лезвием ножа он наложил мазь на сложенную в несколько раз тряпицу, которая мгновенно утратила свою белизну. Потом осторожно прижал компресс к ноге Тропинки и замотал бинтом.
Ночью Мо проснулся оттого, что девушка стучала кулаком в перегородку между комнатами.
– Тебе больно? – спросил он в темноте, прижимаясь губами вплотную к штукатурке.
– Да, но не в этом дело. Ты не можешь пойти накормить несчастную птичку? Она голодная.
– Какую птичку, бедная моя хромая принцесса?
– Иволгу, которая сидит в клетке.
Мо прислушался. Где-то над головой пробежала крыса. Ночная бабочка билась об оконное стекло. Вдали прогудел автомобиль. Квакала лягушка. И, перекрывая все эти звуки, свистела во дворе иволга, издавая острые, тревожные, металлические звуки, как будто кто-то в ночи играл на пиле.
– Чувствуется, что домашняя, – сказала Тропинка. – Дикие иволги кричат по-другому.
– А как они кричат?
Девушка несколько раз коротко свистнула, изображая иволгу, но получилось похоже на воробьиное чириканье. Мо засмеялся и окончательно проснулся. Он встал, взял из пакета пачку печенья и спустился во двор. Накрошил печенье в ладонь и просунул в клетку. Тропинка не ошиблась – иволга была страшно голодная. Она сорвалась с шестка и сверкающей золотой стрелой спикировала к Мо, забрызгав его водой из поилки. Птица зацепилась когтями за прутья клетки и повисла вниз головой, на крыльях перья у нее были ярче, чем на тельце. Она клевала с руки Мо и дрожала от удовольствия. Когда печенье было съедено до последней крошки, иволга, не выказав ни малейшего признака благодарности, снова уселась на шесток. Теперь она была сыта и, даже не поглядев на своего благодетеля, принялась щегольски чистить перышки. Мо, слегка обиженный, пошел назад, но вдруг у него за спиной, в клетке, раздался почти человеческий голос. Мо подскочил от удивления и обернулся. Самовлюбленное пернатое несколько раз произнесло одно и то же слово, по слогам и без выражения. Отчетливые, граненые и совершенно непонятные звуки.
Наутро Мо расспросил хозяйку гостиницы и узнал от нее, что родители благородной птицы принадлежали христианскому пастору. К нему приезжало много любителей со своими иволгами – предлагали деньги и разные подарки и просили позволения поставить клетки с питомцами рядом с этой парой, чтобы те наслушались и научились так же разговаривать. Но пастор не соглашался. После его смерти певчая чета прожила недолго. А осиротевший птенец вырос и время от времени выдает словечко, которое перенял у родителей. Вроде бы на латыни. Пастор произносил его под конец богослужения. Это, кажется, последнее слово Христа.
Мо, как и его западные коллеги, читал Библию, но последнего слова Христа что-то не помнил. Он записал этот случай на первой странице новой тетради и пообещал себе отыскать священный источник
