свержение существующего правительства, и только прямыми действиями. Отрицать свободу политических убеждений — значит устанавливать контроль над образом мышления, а это прямое нарушение конституции. Не позволяйте запугивать себя!»
Фейс перевела дыхание.
— Я возражаю против этого вопроса, он выходит за пределы компетенции комиссии! Мои личные убеждения никого не касаются! Я требую, чтобы мое возражение было занесено в протокол и…
Дайкен не дал ей договорить.
— Значит, вы отказываетесь отвечать на этот вопрос? — рявкнул он.
— Я не отказываюсь! — воскликнула Фейс. — Я возражаю! И настаиваю на своем праве возражать — пусть это будет занесено в протокол!
— У вас нет права возражать, — заявил председатель Скиннер. — Это выдумка, распространяемая кучкой адвокатов-радикалов. Мой долг предупредить вас, что вы можете быть привлечены к ответственности за неуважение к данной комиссии и подвергнетесь штрафу в тысячу долларов и тюремному заключению на год. Хотите сесть в тюрьму? Хорошенько подумайте, прежде чем спорить с комиссией. А теперь отвечайте.
— Вопрос этот носит такой характер, что отвечать я не могу, — сказала Фейс. Сердце ее бешено колотилось, воздуху не хватало, ей казалось, что она вот-вот умрет. Хотелось поскорее проснуться, стряхнуть с себя этот нелепый кошмар. «О господи, — думала она, — если б только Дейн был тут, он сумел бы мне помочь». Она заметила, что Гаррисон, сдвинув брови, снова передал записку Дайкену.
Прочтя ее, Дайкен вкрадчивым тоном спросил:
— Если вы не красная, то почему же, как нам сообщают из достоверных источников, вы, без всякого стеснения, выставили на рояле в своей гостиной бюст Карла Маркса?
— Это ложь! — прерывистым голосом крикнула Фейс. — Там стоит бюст Моцарта! Пойдите посмотрите сами!.. — Она беспомощно ловила ртом воздух.
— Она отрицает это! — загремел Дайкен. — Перед лицом свидетельских показаний!
Побуждаемая слепым стремлением сопротивляться, желанием бороться во что бы то ни стало, Фейс закричала!
— Я хочу сделать заявление! Я хочу знать, кто на меня донес! Я требую очной ставки! Я требую адвоката! Я хочу сделать зая…
— Тихо! — заорал председатель, колотя молоточком по столу. — Тихо! Никаких заявлений — сегодня уже поздно. Мы устали и проголодались. Можете изложить ваши претензии на бумаге, миссис, и, возможно, мы приобщим это к делу. А пока что мы поставим вопрос о неуважении, которое вы проявляете к данной комиссии. Заседание окончено!
— Если я проявила неуважение к комиссии, то лишь потому, что комиссия проявила неуважение к моим гражданским правам! — настаивала Фейс.
Но ее уже никто не слушал.
Председатель еще раз стукнул молотком — очевидно, уже машинально, — и четыре конгрессмена разом поднялись из-за стола. Вместе с нахмуренным Гаррисоном, стенографистками и часовым они вышли через маленькую дверь, бросив дрожащую Фейс одну в этом огромном зале. Внезапно наступила мрачная, гнетущая тишина. Фейс почему-то вспомнилось, что Джим Грейсон так и не вернулся в зал.
— О боже мой, — громко простонала она и, обессиленная, полуживая, рухнула на стул.
Ей хотелось ощупать себя, взглянуть в зеркало, убедиться, что это искалеченное существо — все- таки она, Фейс Вэнс. «Я — как гусеница, — думала она, — полураздавленная гусеница, на которую наступили ногой, но не убили сразу». Медленная смерть, вот что это такое. В памяти ее всплыли слова из «Алисы в стране чудес»: «Я буду судьей, я буду присяжными, — сказала хитрая старая колдунья, — я сама буду тебя судить и приговорю к смерти!»
Фейс истерически засмеялась.
Впервые она заметила часы высоко на стене, над опустевшим помостом. Стрелки показывали десять минут седьмого. Скорее, подсказал ей внутренний голос, скорее надо позвонить Дейну Чэндлеру!
Она бросилась вон из зала, вихрем промчалась по безмолвному коридору, мимо колонн у входа, вниз по мраморным ступеням, и наконец очутилась на тротуаре. Улица, как раскаленная печь, обдала ее волной горячего воздуха, и все тело мгновенно покрылось испариной. Вечереющее небо было похоже на расплавленный металл.
После долгих поисков Фейс нашла телефон-автомат в той самой закусочной, где она сегодня завтракала, и, войдя в нестерпимо душную будку, набрала номер конторы Чэндлера — номер, который она знала наизусть. В трубке раздавался гудок за гудком, но никто не отвечал — рабочий день уже окончился.
Запах жареной рыбы ударил ей в ноздри.
Она выбежала из будки и с нервной, бестолковой суетливостью стала перелистывать телефонную книжку. Наконец она нашла букву «Ч» и провела пальцем вдоль ряда «Чэндлеров», но никак не могла найти Дейна. Она снова прочла все фамилии подряд.
Дейн Чэндлер в списке не значился.
Сердце Фейс замерло, и на секунду ей показалось, что она теряет сознание.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Фейс делала тщетные усилия, но никак не могла проснуться. Ей снилось, будто она связана по рукам и ногам, а председатель колотит ее по голове своим молоточком. Она не то застонала, не то вскрикнула и во сне услышала свой голос. По мере того как она приходила в себя, стук становился все явственнее.
Тэчер бил по ее подушке свернутой газетой.
Фейс тихонько засмеялась от облегчения — как хорошо, что это был только сон! Свернутой в трубку газетой они обычно пользовались, чтобы унять расшалившегося щенка Лики. Что это Тэчер, дразнит ее, что ли? Затем Фейс услышала его слова, и, когда до нее дошел их смысл, она сразу перестала смеяться.
Холодная ярость и вместе с тем нотки панического страха звучали в голосе Тэчера.
— Да проснись же ты, ради бога! — кричал он. — Проснись, Фейс! Проснись!
Она заставила себя окончательно очнуться. «Опять что-нибудь насчет Джини», — подумала она, готовясь выдержать бурную сцену. Но Тэчер швырнул ей на грудь газету.
— Читай!
Да, вот он, этот ужас, от которого никуда не спрятаться — черные буквы заголовка, вышиной в два дюйма каждая:
Итак, Тэчер теперь знает все, удар обрушился на него, как только он, сев завтракать, взял газету. Фейс вздрогнула и поглядела поверх газеты ему в лицо. На нем отражались самые сумбурные и противоречивые чувства; его лицо сказало Фейс куда меньше, чем его голос. Возмущение, страх, даже просто стыд — все это можно было бы понять, но откуда эта странная виноватость с оттенком боязни? Впрочем, сейчас ей было не до Тэчера, — слишком велико было ее собственное смятение, слишком глубоко она была потрясена и возмущена. Она отпрянула к краю кровати, словно Тэчер уличил ее в каком-то чудовищном преступлении.
