Вашингтонская история

— Тэчер, я… я…

— Вот, смотри, — холодно сказал он, — в этом списке одно из первых имен по алфавиту — Фейс Роблес Вэнс! — Он помолчал, потом с бешенством выкрикнул: — Вэнс! Ты бы хоть подумала, чье имя позоришь!

— Тэчер, я здесь ни при чем, — взмолилась Фейс. — Это недоразумение, нелепая ошибка! Все разъяснится — иначе быть не может! Ведь я же ни в чем не виновата!

Тэчер молча сверлил ее взглядом, а она, сев в постели, откинула с лица светло-русые волосы и, не мигая, смотрела ему прямо в глаза.

— Пойми же, я ни в чем не виновата, — повторила она, стараясь убедить его в этом. И вдруг ей так захотелось, чтобы он обнял ее, приласкал, успокоил, сказал бы, что верит в нее и будет за нее бороться.

— Тэчер, ради бога… — с бесконечной тоской в голосе сказала она.

— Вэнс! — перебил ее Тэчер. Синие глаза, которые когда-то улыбались ей так любовно, сейчас стали холодными, как металл. Он стоял перед ней с газетой в руке, прямой, словно шомпол — такой же, как на старой фотографии, где он снят в мундире военной школы. Никогда еще Фейс не видела его таким взбешенным и настолько поглощенным собственными переживаниями, что все окружающее для него не существовало. Казалось, он ведет какой-то длинный и горячий спор с самим собой.

— Ну как, скажи ты мне во имя всего святого, я объясню эту историю людям? — снова взорвался он. — Сегодня утром я приглашен играть в гольф с самим боссом и одним нашим важным клиентом: как, черт возьми, я объясню это им?!

— Тебе ничего не надо объяснять, — медленно сказала Фейс. — Не обращай на это внимания. Никто не верит Дайкену, а репутация комиссии известна всем. — Но несмотря на смелые слова, она как будто невольно оправдывалась перед ним.

Тэчер безнадежно махнул газетой и бросил ее на кровать.

— Не знаю, что я скажу нашим друзьям!

Фейс вдруг вспыхнула от злости.

— Твоим друзьям. Моим ничего объяснять не надо!

— Ты просто стопроцентная сука, с тобой еще и не то будет, но так тебе и надо! — крикнул он и выбежал из комнаты.

Фейс, преодолевая нервную дрожь, взяла газету, прочла статью от начала до конца и ощутила внезапную дурноту. Сколько раз она читала такие же статьи о других! Она с отвращением отшвырнула газету.

Потом поглядела в окно.

Стояло солнечное утро, обещавшее чудесный день для дальних прогулок. Струящийся ветерок шевелил белые занавеси из органди, пятна солнечного света трепетали в листве, словно брызги золотисто-желтой краски, упавшей с гигантской кисти. Как может земля казаться такой прекрасной измученному человеку, у которого на душе сплошной мрак?

Когда Тэчер снова появился в дверях, она все еще смотрела в окно, и по лицу ее катились слезы.

— Фейс, — сказал он. — Ты меня прости. Прошу тебя. Видишь ли, я…

Он порывисто повернулся и вышел, словно боясь, что скажет лишнее.

Фейс растерялась. Она услышала в его голосе только раскаяние, но не сочувствие. Он просил прощения за грубость, не понимая и не видя, как ей сейчас тяжело.

За окном, на ветке вяза, запищали птенцы — малиновка присела на край гнезда, держа в клюве жирного извивающегося червяка.

Фейс медлила над чашкой кофе, — в субботнее утро она любила завтракать не торопясь, — а Джини сидела у нее на коленях и болтала без умолку. Это была своего рода традиция, тщательно соблюдаемая матерью и дочерью, — в субботу за завтраком они обсуждали все, что произошло за неделю. Фейс надеялась, что эти беседы хоть чуточку восполнят те унылые дни, когда Джини возвращалась из детского сада и не заставала дома ласковой матери, умеющей все понять и всегда утешить.

— Я люблю нашу учительницу, — нараспев тянула Джини, — и люблю Донни, и люблю тебя, Фейс. — Девочка остановилась и беззаботно добавила: — Но, конечно, больше всех я люблю папочку! — Она искоса взглянула на мать, словно проверяя, какое впечатление произвели ее слова.

— Да, конечно, — отозвалась Фейс, ласково прижимая к себе девочку. — И ничего нет плохого, если порой, когда ты не в духе, мамочка нравится тебе меньше папы, потому что ты все равно ее любишь, а она любит тебя.

— Даже когда я плохая? — усомнилась Джини.

— Даже когда ты плохая и непослушная, я все равно тебя люблю, — сказала Фейс.

Джини вздохнула.

— Иногда ты меня шлепаешь и потом забываешь извиниться.

— Неужели? — засмеялась Фейс. — Прости, пожалуйста.

Джини тоже засмеялась, видимо удовлетворившись этим.

— Ах ты, котенок, — сказала Донни, вошедшая, чтобы убрать со стола.

Фейс взглянула няньке в лицо, не зная, заговорит ли та о статье в газете. Совсем недавно Фейс слышала из своей спальни сердитые выкрики Тэчера. Она поняла, что он срывает злость на Донни. Она часто удивлялась, почему Донни не уходит от них. Вот и сейчас Донни не пожаловалась на грубость Тэчера и ни словом не обмолвилась о газете. Она, как всегда, сохраняла безмятежно-спокойный вид, и в конце концов Фейс стало совестно за свое волнение.

Она крепко обняла Джини и в мерном успокаивающем ритме (больше для себя самой, чем для Джини, — подумала она) тихонько запела любимую песенку:

В зоопарк мы пойдем поскорей,
Много там разных птиц и зверей,
Там большая обезьяна
Утром рано, утром рано
С простыней и мылом выйдет из дверей.

Зазвонил телефон; Фейс оборвала песенку, прислушиваясь к голосу Донни, снявшей трубку.

— Да, она дома, — сказала Донни.

— Кто это, Донни? — спросила Фейс, удивляясь тому, что у нее мгновенно перехватило дыхание и забилось сердце. Почему она должна жить в страхе? Глупо, что даже от телефонного звонка ее бросает в дрожь.

— Это мисс Хезуэлл звонит из Балтиморы, — ответила Донни.

И Фейс поняла, что выдала себя с головой, не сумев скрыть огромного облегчения.

— Что это за ерунда? — услышала она голос Мэри-Маргарет, ясный и вибрирующий, ничуть не изменившийся со времени Беннингтонского колледжа. — Фейс, душенька моя, вся херстовская пресса подает тебя, как какую-нибудь дочь миллионера, сбежавшую с жокеем. Ради бога, в чем дело?

— Я знаю не больше тебя, — с оттенком раздражения ответила Фейс. Порой она завидовала бесшабашности и холостяцкой свободе своей бывшей подружки по комнате и чувствовала себя по сравнению с ней старой, измученной и усталой.

Мэри-Маргарет не слушала ее.

— Дорогая, они поместили твою фотографию тех времен, когда ты еще девушкой гостила у нас в доме. Ручаюсь, что к вечеру число членов коммунистической партии намного увеличится, а ты будешь получать тонны писем от поклонников. Вот, мол, какие красотки есть среди красных! Папа, увидев газету, заявил: «Я всегда считал, что ей нужно сниматься в Голливуде!»