хотела сказать, что…
«Что же? — спросила про себя Фейс. — Что?»
Девушка встретилась с ней взглядом, и в ее голубых глазах мелькнуло сострадание.
— Мне думается, — сказала она, — многие просто не знают, как к этому нужно относиться. — Она оглянулась, как бы желая убедиться, что их никто не слышит, и, понизив голос, продолжала: — Может, вы помните, как мы в прошлом году бастовали? Помните, что было тогда с нами? Разве вы не читали в газетах — фирма объявила, что нас подстрекают коммунисты и мы бастуем в угоду красным? А почему мы бастовали, вы и сами прекрасно знаете. Ну, а что про нас наговорили хозяева, — смех, да и только; мы даже стали звать друг друга «товарищ». И теперь, когда я вижу, что кого-нибудь расписывают в газетах, мне всегда вспоминается, как это было с нами. Вот что я хотела сказать. Понимаете?
— О да, — горячо ответила Фейс; она почувствовала в словах девушки искреннее участие; пожалуй, за всю жизнь она не встречала ничего подобного. Она старалась представить себя на месте молоденькой продавщицы: могла бы она так посочувствовать судьбе совершенно постороннего человека? Впрочем, несмотря на всю разницу в положении, участь у них общая, — а поэтому Фейс прониклась к девушке такой же искренней симпатией. И пусть слову «товарищ» придают теперь опасный смысл, все равно они с ней — товарищи.
— Спасибо, — прошептала Фейс, — большое спасибо.
Уплатив за ванночку, она позвала Джини и Лики и, улыбаясь, пошла дальше.
И еще с добрый час улыбка держалась на ее губах и трепетала где-то внутри.
Она отвела Джини домой — к девочке должен был прийти Билли Сигрейв, ее закадычный приятель по детскому саду. Поцеловав дочку, она торопливо отдала распоряжения Донни насчет обеда и помчалась в парикмахерскую, чтобы успеть к назначенному времени. Вымыть голову и уложить волосы у хорошего парикмахера — это была почти единственная роскошь, которую она позволяла себе более или менее регулярно. Затраты на эту роскошь она оправдывала тем, что на службе надо выглядеть хорошо, чтобы сохранить за собой место. Оправдание было ей совершенно необходимо, потому что она ходила к Этьену — в одну из самых дорогих парикмахерских на Коннектикут-авеню.
После мытья волос Фейс, наслаждаясь блаженным ощущением легкости, сидела под электрической сушилкой. Струи теплого воздуха действовали успокаивающе, и, быть может, впервые с тех пор, как в ее жизнь вторглась розовая повестка, она ощутила душевное умиротворение. На губах ее еще дрожала улыбка, сдержанная, еле заметная, но все же самая настоящая улыбка. Несколько раз она вспоминала о Тэчере, но не допускала, чтобы он завладел ее мыслями. «Эти минуты покоя мне необходимы, — говорила она себе, — чтобы укрепить волю для того, что еще предстоит». Думать о Тэчере, думать о неприятном ей не хотелось. Хорошо бы стать растением, животным, минералом… Только бы погрузиться в бездумный покой. Иногда по ночам, когда бессонница нагоняла на нее мрачные мысли о том, что жизнь не удалась, а могла бы сложиться совсем по-другому, ей хотелось заплакать, закричать. Но сейчас не надо этого. Не надо.
Так она сидела, словно в полузабытьи, а в это время тихая музыка, звучавшая по радио в соседней кабине, смолкла и началась передача последних известий. Сначала Фейс слышала только монотонно бубнивший, похожий на уханье насоса голос диктора, затем неожиданно услышала свое имя. Она резко выпрямилась и застыла.
Кто-то выключил радио; из соседней кабинки доносились приглушенные голоса. Фейс напрягла слух — теперь все чувства ее были обострены до предела.
За стенкой переговаривались шепотом две женщины, очевидно, парикмахерши.
— Ну ясно, это она, — сказала первая. — Не знаю, как ее по имени, но безусловно это она.
— Какая наглость — пришла как ни в чем не бывало! — возмущалась вторая.
— А по виду, право же, не скажешь, что она коммунистка, — продолжала первая, — но кто их теперь разберет. У меня была клиентка из русского посольства, а я долго не догадывалась, что она — красная! Волосы у нее были такие тонкие — ну, никак не уложишь.
— Вот уж ни за что не стала бы обслуживать коммунистку!
— А эта наверняка еще и шпионка. Только у меня она ничего не выпытает. Должно быть, ей страшно хотелось бы узнать, что мне сказала на прошлой неделе жена английского посла, — но дудки, из меня этого никто клещами не вытащит, а тем более она!
— Следовало бы выслать ее из Америки. Пусть себе едет в Россию, если там ей так нравится, — может, она оттуда и явилась, кто ее знает.
Голоса затихли.
Через несколько секунд в кабину вошла парикмахерша, деловито-оживленная, в хрустящем белом халате.
— Ну как, мадам? — осведомилась она. — Кажется, почти готово? Вас ничто не беспокоит?
— Беспокоит, — сказала Фейс. — Будьте добры, расчешите волосы и отпустите меня.
Сердце ее колотилось, от улыбки уже не осталось и следа.
Она бесцельно зашагала по улице и прошла мимо соблазнительной витрины Жана Мату, даже не заметив ее. Зато ей попался на глаза газетный киоск. Вот они, отпечатанные жирной черной краской, назойливые заголовки, бесконечные вариации на одну и ту же тему. Ее вдруг неудержимо потянуло к этим газетам; взять бы сейчас и скупить их все и с болезненным удовольствием читать и перечитывать эти страшные сообщения. Она чуть было не поддалась порыву, но тут ее внимание привлекла обложка журнала «Нью Рипаблик»: передовая статья громила Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности.
Фейс открыла сумочку, достала две монетки по десять и пять центов и хотела было купить журнал, но вдруг оробела. Ведь это — Вашингтон. Здесь далее ребенок поостережется покупать на улице левую литературу. Фейс заколебалась.
Толстая старуха громко окликнула ее из киоска:
— «Нью Рипаблик», мисс?
При звуке этого голоса Фейс совсем перепугалась и опустила монетки обратно в сумочку.
— Нет, спасибо. Мне ничего не нужно. Спасибо.
Она выбранила себя за дурацкую трусость, но тем не менее ей пришлось напрячь волю, чтобы не броситься бегом от киоска. «Дура, дура», — шептала она про себя. Надо было купить еще какую-нибудь газету и спрятать под нее журнал. Но тем самым она подтвердила бы, что совершает нечто противозаконное. Нет, с какой стати! Ведь она имеет право покупать все, что ей угодно. А все-таки страх овладевал ею все больше и больше. Фейс вздрогнула. Хоть бы дали свободно вздохнуть! Почему они не оставят ее в покое! Почему?
Ей показалось, что за ней кто-то идет, но она даже не посмела оглянуться. Вместо того она ринулась в первую попавшуюся аптеку и вошла в телефонную будку. Дрожащими пальцами она набрала номер конторы Чэндлера, — а вдруг он случайно окажется там? И она действительно услышала голос Чэндлера.
— Мне нужно вас видеть, — в отчаянии проговорила она. — Я не могу ждать до понедельника! Из-за этой истории со мной творится что-то странное. Я чувствую себя ужасно. Мне все время кажется, будто за мной следят.
Голос Чэндлера в телефонной трубке звучал еще протяжнее, чем в прошлый раз, но не был лишен теплоты.
— Конечно, пожалуйста, — сказал он. — Я был очень огорчен, не дождавшись вашего звонка после заседания. Может, мы сейчас позавтракаем вместе? Хотите? Я встречу вас в «Холле».
— Чудесно, — ответила Фейс. — Просто чудесно!
«Он сказал: „огорчен“, — думала она, повесив трубку. — Неужели он в самом деле был огорчен?»
Почему-то при этой мысли она сразу успокоилась и даже дышать стала ровнее.
Потом она заметила мужчину в соседней будке, который смотрел на нее, но, встретившись с ней взглядом, быстро отвел глаза.
Она стремительно выбежала из аптеки.
