деда.
— Может быть, то, о чем говорится в нашей Книге: «Все суета сует и всяческая суета»?
— Может быть. Давай сыграем в мавров и вестготов. Я буду великим Тариком, а ты — графом Родриго.
— Ну вот опять! — запротестовал Рафаэль, тут же забыв о сходстве между явью и сновидением. — С какой стати всегда я должен быть тем, кто терпит поражение?
— Ладно, я буду Тариком, а ты и Дина — верными воинами ислама, и я скажу вам: «О люди! Куда бежать?!»
Алонсо вскочил на ноги, отдал зеркальце Дине и встал в горделивую позу, вскинув голову, что, как казалось, должно было соответствовать драматизму момента.
— Море за вами! Враг перед вами! — произносил он звонким голосом. — У вас нет ничего, кроме стойкости и терпения!
— «Ничего, кроме стойкости и терпения!» — нарочито пискляво передразнила Дина и бросилась наутек. Алонсо подался было за ней, но она уже вбежала в дом.
— С такими воинами ты не скоро завоюешь страну Аль-Андалус[1], — заметил Рафаэль.
Об этой фразе Алонсо размышлял по дороге домой. Идти было недолго: дом книготорговца Ибрагима Алькади находился на улице, примыкавшей к ограде рынка Алькайсерия.
— Все гордятся воинами и полководцами. И христиане, и мы, — рассуждал Алонсо, когда они с дедом вечером разбирали рукописи и печатные книги. — Даже евреи, хоть у них и нет своей страны. Они восемь дней празднуют в честь Маккавеев, которые когда-то разгромили греков.
Дед с любопытством поднял на Алонсо бесцветные глаза, ожидая продолжения.
— Но ведь все эти воины сражались и убивали врагов, — рассуждал внук. — Именно за это их и считают героями. Почему же ты учишь меня никого не убивать? А если, когда я вырасту, христиане нападут на Гранаду? Как же я смогу воевать в славном войске эмира, если буду стараться никого не убить? Разве это возможно?
Ибрагим с трудом встал с циновки и проковылял, опираясь на посох, к столу, где лежала совсем недавно выполненная искусной рукой мастера-переписчика сказка о девушке-иприте, которая влюбилась в юношу-гончара и вселилась в него.
— Да и в школе учитель говорит, что тот, кто погиб в священной войне, сразу попадает в рай. А ты постоянно повторяешь мне, что надо стараться, чтобы меня никто не убил.
— Про восьмидневный праздник ты знаешь от Рафаэля? — спросил дед.
— Да, зимой я был у них дома, и они угощали меня вкусными пончиками в честь своего праздника.
Старый Ибрагим любовно разгладил слегка согнувшийся край рукописи. Невольно проследовав взглядом за этим движением, Алонсо прочитал заголовок трактата на кастильском языке: «Практическая музыка». Сочинитель — Бартоломе? Рамос де Пареха.
— Алонсо, ты до сих пор ничего не ел!
Мальчик и старик не заметили, как в комнату вошла Сеферина. Бесшумную походку Алонсо унаследовал от нее.
— Мама, не называй меня так! Меня уже дети дразнят на улицах.
— Хорошо, Али, пойдем, поешь плов с маслинами.
После ужина мальчик вернулся в комнату деда, чтобы задать ему мучающие его вопросы, но у Ибрагима был посетитель, с которым дед обсуждал какой-то толстенный том. Было ясно, что беседа затянется надолго, и мальчик решил перенести разговор с дедом на следующий день.
Ночью ему приснилась влюбленная в него прекрасная персидская царевна, которая неожиданно превратилась в демона-иприта. Алонсо испугался, что она вселится в него, и проснулся, все еще помня свой страх. Он лежал неподвижно, пока успокаивалось колотящееся в груди сердце. Снова и снова перед его мысленным взором повторялась сцена превращения чарующей женской улыбки в чудовищный оскал злого духа.
Неожиданно Алонсо осенило, что он может попытаться изменить этот сон. Но как он мог снова оказаться в том же самом сновидении? И каким должен быть новый сюжет? Может быть, Алонсо следовало вообразить, что злой дух снова обретает черты юной красавицы? Но разве после случившегося можно было всерьез поверить в то, что это настоящая принцесса?
Устав от размышлений и усилий, Алонсо заснул, и больше ему в эту ночь ничего не снилось.
В последующие дни он забыл о странных наставлениях деда — слишком много было дел. По настоянию Ибрагима он не только овладевал всеми тонкостями производства книг, но и учился понимать написаное в них. Для этого Алонсо приходилось изучать латынь и древнееврейский, что для мальчика в мусульманской Гранаде было не вполне обычным занятием.
Впрочем, оба языка давались ему без особого труда (чего нельзя было сказать о математике). Еврейский во многом был похож на арабский, а латынь напоминала кастильский — язык, на котором мать разговаривала с ним с самого детства. Сеферина была из семьи кордовских мавров, принявших христианство два поколения назад. Выйдя замуж за Дауда, она переселилась с ним в эмират Гранады — последний оплот ислама на Пиренейском полуострове.
Отца Алонсо не помнил. Дауд умер молодым от болезни, чуть было не унесшей жизнь всех членов семьи. Когда никого из посторонних рядом не было, мать по привычке называла мальчика его кастильским именем, хотя для всех остальных он был Али ибн Даудом.
Больше всего времени занимали уроки каллиграфии. Ибрагим готовил внука к тому, что тот когда- нибудь унаследует семейное дело. Дед хотел, чтобы Алонсо не только умел заказывать книги и торговать ими, но и собственноручно переписывал рукописи. Многим заказчикам были не по средствам ксилографии, при изготовлении которых приходилось мастерить для каждой страницы отдельную деревянную доску с вырезанными углублениями букв. Заказать рукописную книгу было немного дешевле.
Каллиграфия Алонсо не давалась никак, и в конце концов Ибрагим смирился с этим и отказался от мысли сделать внука переписчиком.
К тому времени, когда Алонсо исполнилось семнадцать лет, он уже в полной мере участвовал в книжной торговле. Ибрагим заметно сдал, ему было все сложнее вести переговоры с покупателями. Самая досадная неприятность состояла в том, что с годами у него заметно ухудшилось зрение. Внук, разделявший его одержимость книгами, часто читал старику вслух. Книги были для Алонсо всем его миром. Точнее говоря, каждая из них открывала перед ним целый мир.
Дед и внук слышали об особом методе книгопечатания, около полувека тому назад изобретенном Гуттенбергом в далеком Майнце. Если бы Ибрагиму удалось приобрести необходимый для этого наборный станок, процесс производства книг перестал бы быть таким медленным. Не пришлось бы ни переписывать книги от руки, ни вырезать буквы для каждой страницы отдельно. В гуттенберговском методе использовались уже готовые подвижные литеры, которые можно было соединять в любой последовательности. Алонсо мечтал когда-нибудь побывать в славном университетском городе Саламанке и своими глазами увидеть, как этот способ набора применяется в печатном доме Антонио де Небрихи.
Однажды Ибрагим показал юноше небольшой, очень древнего вида свиток. Алонсо бережно раскрыл его, и взору предстал рукописный текст, начертанный древнееврейскими буквами. Название читалось без труда: «Свет в оазисе». Однако сам текст был абсолютно непонятен. Пробелы между словами отсутствовали. Алонсо уже сталкивался с таким явлением. Во многих старинных книгах не было пробелов: переписчики старались вместить как можно больше сведений и не тратить драгоценный пергамент на пустые промежутки. Поэтому само по себе отсутствие пробелов не было таким уж непроходимым препятствием, однако в данном случае, как Алонсо ни пытался разбить сплошной текст на слова, ничего осмысленного не получалось.
Он вопросительно взглянул на деда.
— Здесь шифр, — пояснил Ибрагим, усаживаясь на диван, на котором в беспорядке валялось множество небольших подушек. Алонсо помог деду устроиться поудобнее, подложил ему за спину валик, а посох прислонил к стене. — Я расскажу тебе, как читать эту рукопись, но сначала тебе необходимо кое-что
