День кончался, чувство невыразимого облегчения охватывало людей. Впереди ночь спокойной жизни. Ночь! Как это много!
…— Что-то вроде успеха, — сказал Свистунов. — Во всяком случае, все японские атаки отбиты. Новости: рана Буланова серьезна, и его отправили в госпиталь. Назначили новою командира: некоего Ширинского. Не слышал о нем ничего… Какова судьба: командир полка погиб в первом бою! Между прочим, в турецкую кампанию Ерохин участвовал во взятии Горного Дубняка. Жестокий был бой. Весь Московский полк лег костьми. Правда, славно лег, но тем не менее — лег! Чудом уцелело несколько офицеров, и среди них батальонный адъютант прапорщик Ерохин. Не раз он вспоминал, как во время сумасшедшего огня он не слезал с коня. «Не мог, — говорил он, — честь не позволяла!» Ерохин пал героем, вечная ему слава в наших сердцах. Еще новость: приезжал ординарец с запиской от Гернгросса: завтра на заре переходим в наступление, Гернгросс сообщает, что полковник Вишневский со своим четвертым полком будет наступать во фланг как раз той сопочки, с которой начали нас поливать свинцовым дождиком.
Логунов выпил целый чайник чаю, приготовленный ему Коржом. Было необычайно приятно после знойного дня, после всего пережитого лежать на бурке и пить чай, причем знать про себя, что это та самая бурка, которая была куплена по настоянию Ниночки Нефедовой.
Чаю он напился, но есть было нечего, двуколки офицерского собрания застряли неизвестно где. Правда, заведующий офицерским собранием подпоручик Бураков обошел роты и сообщил офицерам, что в ближайшие же часы кухня с офицерским буфетом будет найдена и не позже как в полночь офицеры поужинают, но до полночи было далеко.
Логунов лежал на бурке и слушал солдатские разговоры. В общем это были бодрые разговоры, все были убеждены, что завтра японцев побьют. Логунов слышал голос Коржа, рассказывавшего историю встречи охотника с тигром.
— Не галдеть! — сказал подошедший Куртеев. — Где его благородие?
Ему указали. Куртеев на цыпочках приблизился к бурке.
— Вашбродие, командир батальона просят.
Свистунов расположился в расщелине, на снопах гаоляна. Тут же сидели Шульга, Шапкин и командир 3-й роты Хрулев, жизнерадостный человек с пушистыми усами и бакенбардами.
Огромный чайник стоял на камне, две белые булки и полголовки голландского сыра лежали на салфетке.
— Ого! — воскликнул Логунов. — Господин батальонный командир, какое угощение!
— Булки — это секрет нашего фельдфебеля Федосеева; где он достал, не постигаю. А сыр — из России. Последний могикан дружеской посылки. Прошу, прошу!
Когда Логунов подошел, офицеры разговаривали о странном приказе поручику Шамову, заведующему оружием. Заведующий хозяйством капитан Рудаков от имени командира полка приказал угнать патронные двуколки в тыл за восемь верст. Распоряжение последовало перед вечером, Шамов с двуколками отправился в назначенное место, а потом самовольно вернулся — приказ показался ему странным: завтра утром наступать, а патроны угоняют в тыл!
— Чертовщина какая-то, — говорил Свистунов, — что это взбрело Ширинскому в голову?
— Обыкновенная история — об имуществе радеет, — усмехнулся Хрулев.
— Этак можно дорадеть до того, что в полку не останется ни одного человека. Ведь не вернись Шамов сам, ночью его не разыскали бы, а на заре — бой. Между прочим, хочу обратить внимание господ офицеров на обстоятельство, которое во мне, как дальневосточнике и уссурийце, вызывает опасение. Частенько слыхал от приезжих из России, и совсем недавно от одного артиллерийского поручика, что Маньчжурия — земля чужая, к чему полезли и прочее. Я давно здесь, японцев знаю, в боксерскую в Тяньцзине бок о бок дрались, присмотрелся к ним. Затем у нас, в Приморье, куда в последнее время ни глянь — всюду японцы… и прелюбопытные: как будто простолюдины, ремесленники да лавочники, а по- русски говорят не хуже нас с вами и ко всему проявляют весьма большой интерес. Почему это? Я держусь мнения: правительство наше полезло в маньчжурские сопки не от большого ума, но напрасно думать, что война только из-за Порт-Артура и Мукдена. Маньчжурия Маньчжурией, а японцы против нас, против русского народа! Имеют поползновение на наши окраины! Воюя здесь, мы защищаем и Благовещенск, и Хабаровск, и, уж конечно, Владивосток. Вот в чем дело.
Господа!
— Область, достойная, умозрения, Павел Петрович, — сказал Шульга, — но поскольку гости твои голодны, а перед тобой сыр, обнажи нож и, благословясь, приступи.
— С твоими последними словами согласен… — Свистунов нарезал сыр толстыми ломтями.
— Маевка хоть куда, — одобрил Шульга. — А между прочим, наш батальон так нещадно палил залпами, что мог в один день расстрелять годовой запас.
— Отлично палили залпами, — заметил Свистунов. — Солдату стрелять надо. Я склонен думать, что поражает противника не одиночная стрельба, а именно залповая. Кроме того, стрельба поддерживает в солдате бодрый дух. В бою самое страшное — пассивность.
— А по-моему, — возразил Шульга, — когда солдат участвует в стрельбе залпами, он обалдевает, каналья, от грохота, перестает целиться и палит просто в камень, в гору, в небо.
— Однако, — сказал Логунов, — так бывает и при одиночной стрельбе. Сегодня был такой случай. Смотрю, мой Емельянов палит в одиночку, и как-то странно палит: голову спрятал под камень, а сам палит. «Ты по ком стреляешь?» — спрашиваю. Поднял голову. «По ём, ваше благородие». — «Да ты же не видишь его!» — «Пуля виноватого найдет, ваше благородие».
— Ваш Емельянов — подлец чистейшей руки, — нагнулся к Логунову Шульга. — Из него солдата не выйдет. Мямля, рохля, по себе на уме. Мне кажется, вы склонны ему потворствовать. После отказа его пройти по карнизу вы ему наверняка взбучки не дали?
— Не дал.
— И напрасно. Он сядет вам на шею. О покойниках, да к тому же героях, принято говорить стоя, но, да простится мне, я скажу о нашем Ерохине сидя. Он, видите ли, любил, когда у него офицеры и солдаты чуть ли не по плечу друг друга похлопывали, какое-то народническое умиление! А какая у меня может быть с солдатом дружба, когда я знаю, что он мужик, сукин сын и прохвост!
— Почему же прохвост?
— Вы где, поручик, выросли — в деревне или в городе?
— В городе, в Питере.
— Тогда вам слова не дается. Издалека они все несчастные пейзане, ну а вблизи, прошу прощения, пьяницы, лежебоки и прохвосты. Все несчастья у них, мол, потому, что рядом с ними помещичья усадьба. А поучились бы хоть чему-нибудь у помещика!
Стемнело, когда Логунов вернулся к себе. Вместе с Шапкиным они обошли посты, на ночь передвинутые к подножию сопки.
Шапкин тяжело дышал, ползая по камням: у него было неважное сердце. Снизу вершина сопки виделась светлой; отчетливо в звездном сиянии выделялись скалы.
— Не думал я, что попаду на войну… — Шапкин остановился, чтобы отдышаться. — По правде сказать, когда я шел на военную службу, я менее всего думал о войне. Военная служба, как и большинству, представлялась мне учениями, парадами, маневрами. Полковник Вишневский командовал отдельным батальоном, жил в глуши, но жил царьком. Захотел жениться — выбрал отличную девушку, жил, здравствовал, радовался. Извольте видеть, его батальон развернули в полк. Что ему делать на войне с полком, когда в мирной обстановке он имел дело только с батальоном?
Офицеры вернулись на сопку. Все было тихо у нас, все было тихо у японцев.
Около бурки поручика сидел Корж. Когда поручик улегся, Корж осторожно спросил:
— Ваше благородие, откуда у него на этих самых островах такая сила? Народу, смотришь, много, и народ собой хотя и не очень казистый, однако выносливый и нетрусливый. И под Владивостоком, в Уссурийском крае, много их, торгуют, рыбачат, да вы и сами видали…
— Мало мы знаем об японцах, — сознался поручик. — Знаем, что у них красивые зонтики, пестрые кимоно да бумажные дома. А каков народ, какова армия… вот только теперь знакомимся.
… В ночной тишине слышен звон цикад. Корж смолк и спит на шинели, укрывшись полой. И остальные спят. Логунов тоже сейчас заснет. Что делает Нина? Спит? Или слушает у окна шум потока в
