Римма стояла в золотом сиянии и пыталась отогнать от своего разума дикую картину — как это «сожрут»? Душу можно сожрать? Или это будет нечто, что буквально сожрёт или сожжёт её тело?
Римма видела немало страшного и отвратительного. Но ещё ни о чём её наставник не говорил так внушительно. И Римма поняла, что участь Ларисы будет неописуемо страшной.
Не порча со сглазом. Одержимость.
Римма уже отчаялась, когда, наконец, раздался долгожданный голос.
— Есть только один выход, — рек наставник. — Но это будет тяжело для тебя. Ты готова принять на душу грех ради спасения чужой жизни?
— Да, да! — откликнулась Римма поспешно. Она не колебалась ни минуты.
— Тогда ты солжёшь ей. Это единственный способ.
— Я солгу ей, но она спасётся.
— Правильно. Ты скажешь ей, что сделаешь всё, что она попросит. Она захочет говорить с умершим юношей по кличке Ворон.
— Он демон.
— Он демон. Но ты согласишься. Ты скажешь, что не можешь вызвать столь тёмную сущность в своём доме. Потом скажешь, что она может увидеть его тень в том месте, которое ты укажешь. Вот это место. Запомни.
Римма увидела, как на чёткой чёрно-белой фотографии, расселённый дом в узеньком переулке, на Лиговке, в пяти минутах ходьбы от жилища её старой подруги. Дом был знаком Римме, он предназначался на капремонт или даже на снос, работы уже начались. Теперь там было пусто и темно; единственными посетителями этого места были бомжи и сомнительные типы, разыскивающие укромный уголок для выпивки и прочих интимных надобностей.
— Туда? — поражённо прошептала Римма. — Там же…
— Никого не будет. В доме и во дворе дома никого не будет. Ты оставишь её во дворе, напротив входа в подъезд и уйдёшь. Она окажется наедине со светлыми силами Космоса. Они образуют защиту вокруг неё. В квартире чистого воздействия организовать нельзя.
— Всё-таки я как-то беспокоюсь за неё, — сконфуженно пробормотала Римма. — Мне обязательно нужно будет уйти? Оставить девчонку одну, ночью, рядом с этим бомжатником?
— Ты можешь остаться, — провещал голос. — Но имей в виду: я могу защитить своей энергией от сил зла только одного человека. Ты уверена, что твоя личная защита выдержит нападение демона?
Римма растерялась.
— Я когда-нибудь ошибался? — спросил голос. Римма почувствовала, что ею недовольны.
— Нет…
— Случалось ли такое, что кто-то из людей, в которых ты принимаешь участие, попадал в беду из-за того, что я дал неточную информацию?
— Нет.
— Ты считаешь, что Силы Света способны на ложь?
— Нет, нет!
— Тогда что тебя тревожит?
Римма легко вздохнула.
— Ничего, — сказала она, улыбаясь. Маловерная. Как она могла сомневаться, когда всё так понятно и ясно? — Конечно, ничего. Я всё запомнила. Я спасу её.
— Если битва Высших Сил закончится в нашу пользу.
— Да, конечно, — Римма почувствовала обычный светлый экстаз. Стены зала заколебались и медленно растворились в сиянии. Видение превратилось в сон. Но засыпая, Римма знала, что наставник не оставит её, что говоря с Ларисой, она ничего не забудет и не перепутает.
Всё шло правильно.
Лариса проснулась таким поздним утром, что оно уже и утром-то не могло называться. Она выспалась. Это дорогого стоило.
В комнате было тепло, постель была тепла. Лариса долго тянулась, как кошка. Потом встала — и её почему-то потянуло к окну.
День был серенький.
Лариса смотрела в окно и с удивлением отслеживала мысли и ощущения такие странные, что в животе похолодело. За окном было то, что Лариса всю жизнь называла «плохой погодой». И эта плохая погода была неотразимо прекрасна, настолько прекрасна, что Лариса не могла оторвать от окна взгляд.
Мягкое небо, нежное, как смятый серый шёлк, расстелилась над крышами соседних домов. Деревья в дымке не рассеявшегося тумана, будто написанные акварелью на влажной рыхлой бумаге, были исполнены пробуждающейся жизни; зеленоватые стволы старых тополей, берёзовая розовость, жатый чёрный бархат коры вяза — всё это мерцало тонким, еле уловимым свечением. Туман съел снег, и обнажившаяся земля ждала травы, а мокрый асфальт тоже мерцал, как натёртый паркет. Лужи лежали на нём осколками чёрного зеркала.
Лариса, задыхаясь от непонятного восторга, открыла форточку. Запах города, сырой, бензинный, земляной, серый весенний запах хлынул в комнату холодным потоком, окатив Ларису с головы до ног.
Что же сегодня за день такой особенный, думала она, изнемогая от наслаждения. Что случилось? Что сегодня родилось или влюбилось? И сколько времени это продлится?
И тут безумная мысль на миг вышибла у неё дыхание.
Это не день особенный. День обыкновенный. Это я… прозрела.
Лариса вскочила и заметалась по комнате. Одевалась и причёсывалась в необычном для себя темпе, еле справляясь с колотящимся сердцем, как будто на свидание опаздывала. И верно, опаздывала.
На свидание с миром.
Как, как могло случиться, билось у неё в крови, что у меня этого не было? Целый год не было — или больше, или никогда? Но почему, почему? Кто, как отнял у меня это? За что?
И как посмел?
Лариса выскочила на лестницу. Её поразил запах, сырой тёплый запах, похожий на запах деревенского дома в дождь. Она сбежала по лестнице, ведя пальцами по стене, удивляясь тому, что ощущает и видит, будто впервые в жизни оценила и эту бледную казённую зелень, и гладкость масляной краски, и надпись «Панки, хой!», сделанную синим маркером…
Улица её просто оглушила. Лариса остановилась. Запахи и звуки обрушились на неё, будто внутри размыло и разрушило какую-то грязную плотину. Лариса увидела, как на веточку барбариса прыгнула синичка, жёлтенькая, в стильном чёрном галстучке, как синичка склонила прелестную головку в синеватом берете, раздельно, звонко сказала: «Зи-зи-чи!» — и вспорхнула. И эта веточка в длинных колючках, и эта синичка, и её приветственная реплика будто отпечатались на обнажённой душе. Лариса остро почувствовала, что всё это — и всё остальное — останется теперь в ней навсегда.
Смотри, как прекрасен мир, сказал внутри её разума новый голос. Смотри, какой дивный день. Смотри, как чудесен твой город — даже эта разбитая машина на вечной стоянке у бордюра, пыльная, с колёсами, вросшими в грязный талый снег, похожая на заспанного тощего медведя, только что покинувшего берлогу. Ты же тысячу раз проходила мимо — и не видела.
Ты ничего не видела.
Лариса медленно шла по улице. Её обгоняли, ей шли навстречу, она заглядывала в лица прохожих, ей было не по себе — и никак не определялось, почему. Она брела, впивая глазами свою улицу, даль, тающую в тумане, пустырь, заросший вербой, по которому носились собаки, перекрёсток, на котором мигали светофоры, молочный киоск… Эти места всегда казались ей унылыми и обыденными, этот спальный район, застроенный «хрущёвками» и заросший тополями — это всё неожиданно осозналось, как часть Города. А Город определился, как часть души. И часть любви.
Немалая часть. И не худшая.
Лариса брела, постепенно понимая, что такое «корни». Она жила в городе с рождения, её родители тоже родились и выросли здесь, но лишь только что ей пришло откровение. Она — часть города. Она сама
