укутала-то его? Чай, испуг-то – не простуда…
Маланья посмотрела хмуро.
– Слышишь меня, Филька? – сказал Егорка и протянул руку. – Слезай с печки-то. День уже.
Филька неуклюже выпутался из горячих тяжелых тряпок и, опершись на руку Егорки, с грохотом спрыгнул на пол. На его туповатом лице появился проблеск разума.
– Сядь на лавку, – сказал Егорка. – Слушай.
Филька плюхнулся на лавку и замер, устремив на Егорку замученный взгляд. Егорка присел рядом с лавкой на корточки. Маланья, отчистив руки от теста и вытирая их передником, остановилась поодаль, смотрела подозрительно: Егорка как-то оказался сидящим спиной к ней.
Филька тяжело вздохнул.
– Ты знаешь, – сказал Егорка утвердительно и спокойно. – Ты знаешь, кто это был, зачем из леса пришел, за что лес зол на тебя. Знаешь, чем грешен.
– Не… – выдавил Филька, глядя во все глаза. Его снова начало мелко трясти.
Маланья обошла скамью вокруг, но Егорка отодвинулся на полшага в сторону и снова оказался к ней спиной. Только Филька видел, как мерцающая зелень, марь лесная, колдовская, лилась из Егоркиных глаз, словно тихий свет. И лицо у него было строгим и странным, древним и юным, вроде ангельского лика на староверских иконах. И было это страшно, но не так страшно, как давешней ночью в лесу, а… как бы в сумеречной церкви, что ли…
– Ты знаешь, – повторил Егорка. – Мы с тобой оба знаем.
И Филька вдруг понял – его аж потом прошибло. Он истово закивал, пытаясь сладить с дрожащим подбородком. Это уж было не страшно, а стыдно, будто на вранье поймался или на пакости какой – даже щекам горячо.
– Живых лягушек для забавы в костер швырял, – сказал Егорка. – На живую полевку наступил да раздавил. С Левушкой трактирщиковым пса бездомного водкой облил да и поджег. Чужие жизни зазря отнимал – спасибо скажи лешим, что свою уберег.
– Я ж, чай, шутейно, – пробормотал Филька. – На что они, твари…
– Ты что ж… – начала Маланья из-за спины, но Егорка поднял руку предостерегающе – и она замолчала.
– Рассердился на тебя лес-то, – сказал Егор. – Крепко рассердился. Ты детей его обидел. Теперь только одно сделать можно: ты лес ублажи – никого живого, ни человека, ни зверя, даром обидеть не моги. Забудь забавляться с чужой болью-то. А в лес входи, как в храм божий – с уважением да истовостью, глядишь, Государь и простит тебя.
– Государь?.. – еле-еле у Фильки духу достало выговорить.
– Государь – всей жизни на свете хозяин. И твоей, Филька. Не забывай.
Егорка моргнул, и лицо у него стало простым, человечьим. С Филькиной души будто громадная тяжесть обрушилась. И жар прошел, и озноб отпустил, и вздохнулось легко. Все чудное и ужасное как-то забылось, остался только ясный спокойный разум, самого Фильку слегка удививший.
– Да рази я… – и рот у Фильки сам собой растянулся в улыбку. – Да нешто я не пойму?
– А раньше отчего не понимал?
Филька виновато ухмыльнулся и пожал плечами.
– Смотри, Филька, – сказал Егор, вставая и усмехаясь. – Не забудь. Обидишь лес – не по- намеднишнему отплатит.
Филька снова пожал плечами. Маланья все-таки подсунулась поближе.
– Никак, заговорил его?
– Да нет, тетя Маланья, поговорил только. Говорю ж тебе – не бесноватый он, не безумный, так это… Не вели ему на просеку ходить, а деревья в Федоровой артели рубить и вовсе не вели.
– Это чего же? – голос у Маланьи стал выше, а руки сами собой уперлись в бока. – Глызин-то в день по рублю платит! Рубль ведь! Этакие деньжищи-то! За зиму, чай, чуть не сто рублев скопить можно!
Егорка пожал плечами и пошел к двери.
– Нет, ты скажи! – крикнула Маланья вдогонку. – Ишь, шустрый какой!
– Я уж все сказал. Далее – сама решай.
И уже выходя в сени, Егорка услыхал Филькин голос:
– Ты, маменька, не серчай, а я ужо и сам не пойду.
Кажется, в ответ Маланья принялась браниться не на шутку, но это уже не имело никакого значения.
Федора в то утро предчувствия не мучили.
Снилось, правда, что-то тяжелое, сумбурное и противное, но сон забылся, распался на части, как только Федор открыл глаза. Потянулся, зевнул. Откинулся на подушку, жмурясь, попытался припомнить сон. Какие-то бородавчатые серые руки, тянущиеся из штабеля бревен. Стоило вспоминать эту чушь!
Хотя, матушка поискала бы толкование у Мартына Задеки, усмехнулся Федор и спрыгнул с кровати.
Кузьмич еще затемно поехал на прииск, оттого Федор пил чай с Игнатом. Бобылка Фетинья, дура дурой, имела, тем не менее, важное достоинство: она отлично пекла пироги и сдобные крендели с мелким сахаром. Вообще-то, цыплята тоже выходили неплохо, но цыплят Федор едал и получше, а крендели с пирогами просто не имели себе равных.
Крендель и брусничное варенье привели Федора в веселое расположение духа. В добром настроении он даже решил отложить на сегодня часть дел и навестить нынче землевладелицу Софью Штальбаум, милейшую хозяйку здешних мест, как пообещал, подписывая купчую. В усадьбе у него были дела совершенно особенные – думая об этом, Федор даже насвистывать начал. А недурная, в сущности, игра – эта Штальбаум Сонечка… груди грушами и ямочки на полненьких ручках… Ежели что, как говорит Кузьмич – Федор рассмеялся – так вот, ежели что, денежки, заплаченные за лес у Хоры, вернутся с прибылью, куда раньше, чем было намечено, да и прибыль будет куда большей…
– Игнат, седлай коней! – крикнул Федор, и добавил тише, потому что Игнат вошел в горницу. – На вырубку нынче слетаем пораньше и задерживаться не станем. Дельце есть.
– К Соньке поедешь? – осведомился Игнат непочтительно.
– К Софье Ильиничне, рыло немытое! – ухмыльнулся Федор. – Баронесса все-таки. И потом – хозяйских невест с уважением величать надобно.
Игнат присвистнул.
– Баронесса. Да уж, баронесса. Всем баронессам баронесса. Только капитала-то у нее – пшик-с!
– Пшик-с. Но земля. Земля-то здесь – золотое дно. Немец-перец знал, что делал, – хохотнул Федор, и Игнат к нему присоединился. – Укрепиться нам тут надо, – продолжал Федор уже серьезнее. – Корни пустить. А Сонька – самый случай… Ну и…
– Ну и само в руки плывет, грех отказаться, об этом толкуешь?
– Об этом. Ну ладно. Седлай. – Бросил быстрый взгляд на окно – сквозь запотевшие стекла холодное туманное утро просто улыбалось ласково. – Пойду пройдусь пока. Подышу.
Игнат кивнул и ушел. Федор накинул на плечи полушубок, как гусарский доломан. В сенях было сумрачно и пахло, почему-то, грибами, а из-за двери потянуло свежим холодом и осенней сыростью, тонким лесным ароматом. Вышел во двор – и тут же захотелось со двора на улицу.
По пустынному тракту в сторону Хоры, не торопясь, брела Оленка. Ее голубая косынка просто-таки незабудкой цвела.
Федор распахнул калитку и шагнул Оленке навстречу в тот самый момент, когда она проходила мимо. Оленка рассмеялась и шарахнулась назад в комическом испуге.
– Ахти мне! Ты что ж это, как волк, посередь улицы на людей кидаешься!?
– А пташку ловлю, – Федор ухмыльнулся и оперся вытянутой рукой о забор, преградив Оленке дорогу.
– Ну, ловец! Дай пройти-то, не замай! Больно смелый стал…
– Нельзя нам трусить, – Федор пристально взглянул Оленке в лицо – и она опустила глаза. – Струсим – глядишь, пташка опять упорхнет. Нехорошо.
Оленка фыркнула, шлепнула его по руке.
