По тракту брели унылые странники, укутанные кто во что, но все равно озябшие, с синими губами и бледными прозрачными лицами. Пролетела тройка, ямщик свистел и нахлестывал отличных лошадей, грязь веером летела из-под колес щегольской коляски – а барина Егор рассмотрел плохо, только атлас, мех и красный нос между розовых щек. Важная особа.
Подойдя к тесовым воротам Лаврентьева дома, Егорка приоткрыл калитку. Залаяла собака. Молодуха, щепавшая во дворе лучину, высокая, бледная и красивая, обернулась. Ее лицо, темноглазое, с острыми стрелами ярких бровей и тонкими губами, выглядело устало и хмуро.
– Дома ли хозяин, красавица? – спросил Егорка.
Баба вздохнула.
– Ты, что ли, Егор? – спросила с усталой усмешкой. – Нилыч сказывал. Вот уж действительно – чудной…
– Так дома ли?
– Нет его. Вечор уж вовсе на ночь глядя в лес ушел, – брови сошлись на переносье, обозначив колючую морщинку. – Гляди, не к другой ли ночи явится… таковский.
Егорка, пришедший сюда именно для того, чтобы попросить Лаврентия не бродить по лесу без крайней нужды даже днем, выслушал эту новость мрачнее, чем хотел бы.
– Отчего – на ночь глядя? Чай, не добро нынче по лесу бродить ночью-то…
– А так. Нрав у него отрывистый. Пожелал – да и пошел.
Молодуха хотела сказать еще что-то, но тут на крыльцо выскочила маленькая полная баба с красным лицом и отвисшими брылами и визгливо выкрикнула:
– Тебе бы, шельме, только с молодцами болты болтать, а Степашка-то обмарался! Ни до чего дела нет, бесстыжая рожа!
На лицо молодухи тенью нашла злость, еле прикрытая привычным тяжелым терпением.
– Иду, маменька, – отозвалась она глухо, и пошла в дом, бросив Егору через плечо: – К вечеру приходи. Вечером хозяин вернется. Аль завтра утром. Потом.
Егорка вышел на тракт и затворил калитку. Вот же незадача. Нет, не то, чтобы Лаврентий был лесу смертным врагом, но он мог в запале что-нибудь натворить… и кто знает, чем это для него закончится! А славный мужик… хоть и зверь…
У колодца управляющий Глызина ругался с Селиверстом Вакуличем. При виде Вакулича Егорка улыбнулся. Этого высокого, сухого, строгого старика ему показывал когда-то отец. «Смотри, Егорка, – сказал он тогда, – среди людей есть такие, что десять раз подумают, прежде чем что-нибудь забрать у леса аль у мира. Дед Вакулич не то, что кровь пролить – ветку сломать своим домашним аль единоверцам не позволит просто так. В чистоте живет… правда, не от доброты, но то уж другое дело». По отцовым словам Егорка относился к Вакуличу хорошо, а то, что он услыхал, прибавило ему расположения.
– Ведь твои дети подрядились! – гремел управляющий, потемнев лицом. – Слово нужно держать, что это такое! Есть договор, и по этому договору они должны работать! Им отлично платят! А они сами нарушили договор и подстрекали других! Это бунт!
– Ты, Антон Поликарпыч, не замай, – спокойно отвечал Селиверст Вакулич. – Договор-то был, да в том договоре про бесей да леших ни единого слова нет. А, не так?
– Все это ваши мужицкие предрассудки! – выпалил управляющий. – Зеленые черти, которые мерещатся от пьянства!
– Стало быть дядька-то Федора Глызина тоже спьяну зеленых чертей ловит? – сказал Вакулич с тенью холодной насмешки. – Я-то слыхал от Антипа Голованова, что ему аж десятку за молчание сулил Кузьмич-то. Взял бы Антипка – в доме-то в рот положить нечего – да уже успел бабам своим растрепать. Не воротишь, известно, так сокрушался больно…
У управляющего дернулась скула.
– Да какое тебе дело? Ваше дело – работать, понимаешь ты, старик, работать, а не собирать сплетни! И не мутить народ! Развели тут… секты…
Вакулич стащил с запястья четки-лестовку, сжал в кулаке.
– Я тебе вот что скажу, Антон Поликарпыч… Беси-то, они, просто так, не знай кому, не кажут себя. Тоже с разбором. Есть за что, по всему видать. Не божий человек твой Федор Глызин. Не то, что мирской человек, али, скажем, еретик, а совсем не божий. Антихристов слуга твой барин.
Договорив это заключение мрачно и веско, Селиверст Вакулич, не торопясь, направился прочь. Управляющий в ярости сплюнул на землю и полез в карман за портсигаром. Мужики из мирян, исподтишка наблюдавшие эту сцену, стоя поодаль, переглянулись.
Вакулич поравнялся с Егоркой. Егорка поклонился.
– Ишь ты, – усмехнулся Вакулич, оглядев его с головы до ног. – Тоже, стало быть…
– Да нет, Селиверст Вакулич, – сказал Егорка. – Я не вашего толку. Так, с ветру. Отец тебе кланяться велел.
– Чтой-то не упомню я отца-то твоего…
– Зато он тебя помнит.
Глаза Вакулича сузились в щели.
– Ты, что ли, Егорка? – проговорил он задумчиво. – Песельник, стало быть… да отец, значит, твой мне кланяться велел…
Взгляд старика был так пронзителен, что Егорка поежился. Но тут на угрюмом сухом лице Вакулича, заросшем иконной бородой, мелькнуло подобие улыбки:
– Эва! А за воротником у тебя никак мышонок?
Егорка в досаде снял с воротника тулупа мышонка и сунул в карман. Ему никогда не удавалось объяснить мышам, полевкам ли, домовым ли – нелепым существам – что лешак не всегда хочет, чтобы они забирались к нему в одежду. Мыши желали общаться и общались, когда желали.
Вакулич наблюдал за ним.
– Ишь, как божья тварь тебе в руки далась…
Егорка слегка пожал плечами.
– В пору ты в Прогонную пришел, в пору… Не нашего толку, говоришь? А какого?
Егорка набрался храбрости и сказал, что хотел:
– А такого толку, что тоже так мыслю, будто Федор Глызин – антихристов слуга. Чай, бесов-то грешники в наказанье видят?
Вакулич усмехнулся.
– С ветру, говоришь? Твой-то, гляжу, ветер тебя встретил, по миру поносил да приветил… А ну, перекрестись.
Егорка, никак не ожидавший такого требованья, растерялся и замешкался, поднял руку, сложил пальцы щепотью, потом припомнил старообрядское двуперстие… как они там? Сверху или снизу?
Селиверст Вакулич наблюдал за ним с видом то ли сочувственным, то ли брезгливым.
– Не греши уж… песельник! Вижу, каков ты есть… тебя послушать можно. Ты уж знаешь, о чем говоришь. Ты ж, небось, тут тоже по его душу… Егорка. Ишь, Егорий Храбрый – а только не так тебя звать на самом-то деле, ведь ты ж толку-то вовсе не нашего, чай, в лесу под елкой крещен. Забавник, лукавая душа… а тоже кланяться ему велели, будто и путному…
Взгляд Вакулича Егорку просто к забору прижал. Что, именно это и называется у людей прозорливостью? Или Вакулич просто всех мирян подозревает в том, что они слегка бесы, проверил и Егорку на всякий случай и решил, что угадал? Чувствуя, как горят щеки, и желая больше всего на свете провалиться сквозь землю здесь, а выбраться где-нибудь в совсем ином месте, Егорка еле выдавил из себя:
– Я ничего дурного не хочу… Никому… правда… и я не то… что ты подумал.
Вакулич снова усмехнулся.
– Оно и чудно, что не хочешь. Но верю. Вижу, как ты… Уж и не знаю, во искушение ты послан, аль во искупление… а только тебя послушать можно. Не желает, стало быть, твоя братия, чтоб верующие-то по лесу бродили, пока вы там счеты сводите? Так я мыслю?
Егорка только кивнул.
– Не будут, – сказал Вакулич, и Егорка понял, что за свои слова он совершенно отвечает. – А ежели
