– Господи, обереги – страсти какие…
Во двор вошел старший сын Михея, Иванка, в просторечии – Шустенок. Несмотря на ветер и снег, он был без шапки – волоса, осыпанные снегом, стояли торчком над бледной его физиономией.
– Батя, – сказал он Михею сипло. – Сопроводил, стало быть.
– А он – чего? – спросил Михей.
– Ну чего… Я грю, батюшка, чего было-то, а он помолчал-помолчал, да и бает… Ничего, бает, чадо, не было. Никаких бесей. Никого, бает, не слушай. Они, бает, сами не знают, чего болтают даром.
На Шустенка уставилось в недоумении множество глаз.
– То есть как – никого? А Авдей-то Борисыч? Он же, чай, своими глазами…
– А стрелой-то? Как же?!
Шустенок пожал плечами.
– Ну-к, православные, за что купил, за то и продаю. Батюшка Василий баял. Кузьмич, бает, сам от себя помер. А вечор, бает, исповедался. Чуял, бает.
Кто-то присвистнул.
– И соборовался?
– Да тише вы, кобели вы! Человек-то Богу душу отдал, а вам…
– Отец-то Василий, – снова заговорил Шустенок, – он чего еще баял… Никаких, мол, леших нет. Есть, мол, только Божий промысел, недоступный уму…
– Ах, ты, господи…
В сенях хлопнула дверь. На крыльцо вышли становой, доктор и Федор. Становой ухмылялся и крутил усы, худенький доктор тщательно расправлял башлык. Федор был зеленовато-бледен, его глаза ввалились, но лицо казалось собранным и жестким.
Урядник прикрыл дверь и крикнул:
– Ну все, мужики, не толпись, млёха-воха! Расходитесь!
Толпа колыхнулась и осталась на месте. Доктор садился в коляску. Становой что-то говорил Федору вполголоса.
– Расходитесь, мужики! – гаркнул урядник снова. – Никакого смертоубийства, млёха-воха, все по закону!
Слова вызвали эффект, совершенно противоположный ожидаемому.
– Как – никакого?!
– А стрелой-то стреляли?!
– Дьячок-то, Авдей, чай…
– Как же не смертоубийство?! Что ж, он сам себя застрелил?!
Становой снова разгладил усы и изрек сочным басом:
– Похоже, мужики, что вашему дьячку померещилось. Кто из вас помогал нести покойника, царство небесное, и класть в сани?
Кузьма, Агафон и Петруха шагнули вперед.
– Ну мы, – сказал Петруха, пытаясь быть дерзким. – А чего?
– Вы эту стрелу в теле видели?
Пала тишина. Агафон стащил шапку и принялся скрести затылок.
– Видели? – повторил становой.
– Никак нет, – пробормотал Кузьма. – Вроде не было стрелы.
– Точно, не было…
– Не было и есть…
– А ведь стрела – не пуля, – сказал становой веско. – Она должна бы из тела на вершок торчать. Как не заметить?
Все молчали. Коляска доктора выехала со двора.
– Ну хорошо, – сказал становой. – Понятно. Вы не видели. Так ведь и мы с доктором и, вот, с Федором Карпычем, тоже не видели. Тело как тело. Без признаков насилия. Верно, Федор Карпыч?
Федор кивнул.
– А чего ж он тогда умер? – крикнули в толпе.
– Сердце разорвалось, – сказал становой и пошел к своему экипажу. – Так доктор сказал. Случается у немолодых людей.
Урядник снова принялся увещевать мужиков разойтись. На сей раз толпа, подавленная, как-то тяжело удивленная, начала медленно расползаться в стороны. Мужики останавливались по двое, по трое, скручивали цигарки, закуривали, кашляли, избегая по странному наитию смотреть друг на друга… Почти никто не взглянул, как из дома Шустова Игнат, Антон и еще кто-то из мужиков выносили тело, накрытое простыней, и клали на дроги. Было отчего-то сильно не по себе, хотя все, вроде бы разъяснилось к общему успокоению.
Чувство это сформулировал Антипка. Он глубоко вздохнул, мусля цигарку, сплюнул и сказал печально:
– Что еще будет, мужики…
Почти все уже разбрелись, когда Лаврентий подобрался к Егорке со спины, бесшумно, как истый хищник, тронул за плечо.
Егорка обернулся, заставив себя улыбнуться.
– Эва, – сказал Лаврентий вполголоса, не ухмыляясь, но, по глазам видно, желая ухмыльнуться. – Скажи-ка ты мне, чай, Кузьмича-то и впрямь леший застрелил? А? А опосля того глаза отвел православным-то?
Егорка вздохнул.
– Пойдем отсюда, – сказал решительно и первый пошел прочь от старостина дома.
Лаврентий догнал его. Некоторое время шли молча, против ветра, прикрыв воротниками лица. Потом Лаврентий спросил:
– Куда это мы?
– За околицу. Там никто слушать не станет, об чем говорить будем.
Лаврентий кивнул.
Егорка остановился только, когда домишко бобылки, последний в порядке, остался далеко позади. Мелкий снег сыпался с мрачного неба, земля побелела; только Хора осталась такой, как была – медленной, стальной – и снег ложился на воду и исчезал в ней, ложился и исчезал… Егорка некоторое время смотрел, как тонет снег.
– Егор, – окликнул Лаврентий, – чай, тут нет никого…
– Да… Ты про нож говорить хотел?
– Сон снился мне… – Лаврентий ухмыльнулся уже откровенно. – Мужик такой чудной, а может, слышь, парень, но седой весь, на меня смотрел, потом волка здоровенного с рваным ухом свистнул, как собаку, и ушел, а прочие волки у меня легли. У ног. К чему б такая притча?
– К чему… Мужик у тебя во сне – Тихон, волчий пастух. Его намедни Кузьмич застрелил.
Лаврентий ахнул и перекрестился.
– Вот так, – продолжал Егорка, глядя ему в лицо. – Волкам без присмотра не годится. Лес тебе Тихонов нож отдал. Нож этот точно не простой – он волчью суть от людской отрезает. Небось, давно знаешь, Лаврентий, что есть она в тебе – волчья суть?
Лаврентий истово кивнул. Он смотрел на Егорку, как завороженный, сжимая под полой рукоять ножа. Его зрачки расширились во весь глаз, а лицо казалось потерянным, как у удивленного ребенка.
– Хорошо, коли знаешь. О полночь пойдешь в лес, найдешь пень на открытом месте и воткнешь нож в этот пень. Что сказать – сам догадаешься. Через нож переметнешься – примешь волчий вид, переметнешься назад – примешь человечий. Душа освободится, волк твой душу твою грызть перестанет. Смотри, Лаврентий, я тебе верю.
– Об чем…
– Об том, что счетов сводить не станешь. Волки тебя слушаться будут, как малые дети – отца. Что прикажешь, то и сделают. Во зло не приказывай им.
– А лешие-то…
