франта, кривя губы. — И мы разберёмся. Вот ты… с чего это у тебя тут женщина перед самым походом, да ещё и на волков ножом замахивается? А?
Шуху медленно вдохнул и выдохнул.
— Личный трофей, — проговорил он, ещё снижая голос, чтобы ни звуком не выдать истинных чувств. — Немая, дура, прислуживает мне.
— С ножом, ага.
— Мясо резала.
— Чьё? — столичные волки снова рассмеялись
— Да ладно, — сравнительно благодушно сказал волк в длинной бархатной куртке. — Шлюха ударила Лиму — ну так накажи её и отправь к рабыням. Или приколи вообще. Не можешь же ты делить с девкой постель и кров, верно? А сами — выходите. Покажем Львёнку Львов, какая шантропа у него тут, в Данхорете…
И тут Шуху заклинило.
— Рабыня — моя, — сказал он еле слышно, сжимая кулаки. — Моя рабыня, ясно! А моя рабыня, мой меч, мой верблюд и моя честь будут при мне, что бы чангранский слизняк на это счёт не болтал.
Чангранцы опешили. Тот, кого ударила Чикру, закусил губу и переменился в лице. Хенту тут же понял, что он сейчас рубанёт Шуху мечом, и подставил под меч круглую деревянную столешницу — на это ушло не больше мгновения — меч врезался в дерево наискось, как топор — Чикру оказалась сзади и двинула франту сцепленными кулаками по затылку — он стукнулся подбородком и губами о ту же столешницу — и тут в очень маленькой тёмной комнатушке дерущимся стало жутко тесно.
Кто-то, кажется Нельгу, коротко охнул, как человек, которого ткнули под рёбра кулаком или ножом — а Шуху лупил ногами франта, и Винору с Дориту кого-то заламывали, и Хенту бил кого-то медным кувшином по морде, и какой-то неуклюжий боров опрокинул светильню — в мутном, уже ночном свете из оконца стало решительно не разобрать своих и чужих — и тут драка вдруг кончилась.
Хенту вытащил кресало и высек искру. Фитиль в полупустой светильне тускло вспыхнул — и Хенту увидел Нельгу, сидящего на коленях посреди комнаты, рядом с окровавленным франтом. Нельгу, прижав ладони к груди — сквозь пальцы лилось чёрное — поднял на Хенту глаза, в которых отразился маленький огонёк, сказал каким-то детским голосом: «А меня убили…» — и мягко завалился на бок. Его глаза остановились и остекленели. Дориту, державший чангранца за грудки, врезал им о стену так, что барак вздрогнул — и отшвырнул отяжелевшее тело в сторону, как мешок.
— Это что же, — растерянно сказал Винору, — они все мёртвые, что ли? Чангранцы-то?
— Не-ет, нет, их так просто не убьёшь, это они убивают, их — нет! — прошипел Шуху. Хенту услышал в его голосе нестерпимую тоску и такую же нестерпимую злобу. — Ох, Нельгу, братишка, меня собой закрыл в Аязёте, получил мою пулю в плечо, две недели болтался между мирами — вместо меня…
Чикру подошла и обняла, так, как, порой, делают северянки для своих мужчин, но никогда не делают рабыни. Её скуластое лицо с широким носом и раскосыми глазами выражало болезненное понимание. Шуху, словно забыв, что на него смотрят товарищи по оружию, погладил её по щеке — и никто, ровно никто ни единым вздохом не дал понять, что видит нечто отвратительное или непристойное.
— Я шагу не сделаю за Нуллу-Львёнком, — сказал Шуху. Он присел рядом с мёртвым Нельгу, закрыл ему глаза, и попытался уложить поудобнее. — Хоть этого гада послал Лев Львов, хоть Творец там, Владыка гуо, командир ангелов — мне наплевать. Пусть Нуллу язычники на куски рвут — я не то, чтоб спасать кидаться, я его даже не приколю из жалости, чтоб я сгорел…
— И я, — подал голос Дориту. — Ждали Львёнка, чтоб в бой повёл — а пришёл крашеный индюк, притащил с собой свою псарню… За что велел казнить Налису? Приказ Льва Львов — или его дурной взбрык? Не боец, а палач… А других парней? А за что Нельгу убили, гады?
— Вот что я думаю, — сказал Хенту негромко. — На Нуллу-Львёнке мир клином не сошёлся. Есть Анну-Львёнок. Мы ему присягали — и этого слова ещё никто не отменял.
— А на что я один Львёнку Анну? — Шуху злобно усмехнулся. — Нуллу собирается в поход завтра — Творец в помощь. Не пойдёт завтра. Будет выяснять и рассусоливать — да и верблюды полудохлые у половины армии. Ему и в голову не ударило позаботиться — он тут измену искореняет, великий воин… Ну так и пусть себе. Я возьму своих людей. Мы уйдём, когда все угомонятся — и верблюдов мои волчата сами выберут. Тех, что получше.
— Моим оставьте, — усмехнулся Винору. — У меня теперь сотня Хенту. Я тоже Аязёт помню. И Тиджан…
— А я, — сказал Дориту, — скажу своим и скажу людям Нельгу. Скажу, что поганые столичные псы убили Нельгу ни за что, ни про что, между прочим, только потому, что он хотел всех помирить… Я всё скажу, как есть. Знаешь, Хенту, если Анну-Львёнок решит вломить Нуллу между глаз — я с ним.
— Ты не забудь, с Анну — Пятый и Маленький, — сказал Хенту, заставив себя улыбнуться. — Два Львёнка Льва — против одного, который — урод в Прайде…
— А какая разница? — сказал Шуху. — С нами будет около пятьсот волков, если всё выйдет хорошо, если все пойдут и если все дойдут. Тут останутся все прочие… Но… навоюют они Нуллу, помяните моё слово.
— А с этими что делать? — Винору кивнул на неподвижных чангранцев.
— Пусть молчат. Совсем, — сказал Шуху и задул коптящий фитиль светильни. — Поторопитесь, братья.
Запись №147-02; Нги-Унг-Лян, Лянчин, пустыня близ гор Лосми.
Верблюды мне нравятся больше, чем лошади. Такие они шершавые, мохнатые, спокойные ребята — ложатся по команде, послушно, хоть и неторопливо, встают, меня укусить не пытаются, вид имеют изрядно надменный, но снисходительный.
А может, просто у верблюдов нынче сезон не агрессивный.
Верблюды идут ровно и мерно, быстрее, чем я думал — упругим таким, плавным шагом. Не отвлекаются и не пытаются грызться между собой, как жеребцы. И видно с верблюда гораздо дальше. Видна — пустыня.
Мы прошли Чойгурский тракт, не заходя в Чойгур, чтобы не терять времени на стычку, которая непременно бы там произошла, оставили его белые мраморные стены за флагом — и направились караванной тропой к горам Лосми.
Горная цепь Лосми, если верить картам — этакий молниеобразный зигзаг, уходит на юго-восток. Она всё время в поле зрения — то приближаемся, то удаляемся, но на горизонте всё время маячат выветренные вершины, сизые, красноватые, бледно-бурые… Валуны причудливых форм — напоминающие то грибы, изъеденные насекомыми, то какие-то фантастические деревья, то ворота, то башни в духе Гауди — оживляют собой, если можно так сказать про бездушный камень, бесконечную равнину перед горами: выгоревший песок, сухая белёсая каменистая почва, снова песок…
Тут почти ничего не растёт. Только русло давным-давно исчезнувшей реки затянуто, как паутиной из тонких чёрных верёвок или колючей проволоки, странным местным растением. По весне оно даже цветёт: на гибких его усах или жгутах, усеянных колючками — бледно-лиловые мотыльки цветков, нежные и невесомые, с завитыми усиками тычинок. Раскрываются цветки на рассвете, пока ещё прохладно — и закрываются к белокалильному полудню, пряча розоватые крылышки в восковые бурые капсулы чашелистиков. Я почему-то вспоминаю розовую акацию в Тай-Е.
— Там, под верёвочником, вода есть, — говорит Анну, глядя на Юу. — Только глубоко. Корни у него — ты не представляешь, Ар… — и осекается.
— Он вернётся, — говорит Юу. — Если бы его хотели убить, убили бы на месте.
Кажется, Анну это не убеждает. Он не отвечает. Он угрюмо молчит и смотрит вперёд злыми сухими глазами. Я думаю, что синие стражи совершенно напрасно сделали то, что сделали: у Анну желание убивать на лице написано. Дин-Ли тоже опечален: он полагает, что в его задачу входила охрана жизни Господина Ча, и что задачу эту он не выполнил.
