затем этот всеобъемлющий взгляд сменился на свою противоположность, туннельный взгляд, который жесткая цензура самозащиты не выпускает за пределы узкого коридора.
Из аэропорта «Ландветтер» Йельм позвонил домой и долго говорил с Тувой о том, что произошло. Данне тоже взял трубку, но только огрызался; по-видимому, в его глазах виноват во всем был отец. Впрочем, Йельм всегда оказывался виноватым в неприятностях, случавшихся в инфернальном мире взрослеющего сына. Силла только сказала Туве, что папе и маме нужно некоторое время пожить отдельно друг от друга. И Тува с трудом узнала мамин голос. Йельм как смог попытался объяснить дочери, что происходит; через некоторое время он понял, что повторяет какие-то клише. «Слова предопределяют каждому его роль», — грустно подумал Йельм. Он спросил, справятся ли они с братом несколько дней сами, а Тува рассмеялась и ответила, что они уже давно справляются сами, с тех пор, как мама уехала на Даларё, а папа стал работать круглые сутки.
Когда разговор был окончен и Йельм остался стоять с трубкой в руке, он понял, что никогда не думал о происходящем в таком ключе.
Вместе с Черстин Хольм они поехали по двум имевшимся у них адресам. Первый покупатель жил в районе Хага, на улице Кастелльгатан, возле парка аттракционов Скансен. Вокруг старого учителя музыки Эгона Хальсегрена было как-то слишком уж много укреплений,[62] и Йельму и Хольм, точно так же, как и в случае со стокгольмскими покупателями, показалось, что они опять идут по ложному следу.
В элегантную трехкомнатную квартиру учителя Хассельгрена они попали под вечер. Солнце еще светило, и Гётеборг погрузился в свой отвратительный смог. Он был удушающим, и дородный господин Хассельгрен встретил их, одетый в сетчатую футболку. Сквозь нее просвечивали седые клочковатые волосы; кое-где они даже пробрались через крупные ячейки наружу. В глубине квартиры звучал голос Телониуса Монка.
— Тема пятьдесят второй улицы, — сказала Черстин Хольм, тем самым открыв дверь в сердце старого учителя музыки точно так же, как она открыла дверь его квартиры.
Да, он покупал у Белого Джима по почте кассету Монка, в конце которой записана «Risky». Нет, он поместил в одном тематическом журнале, вышедшем парой номеров в восьмидесятые годы, объявление о том, что ищет записи 1957-59 годов, и Белый Джим отозвался. Да, запись все еще у него. Да, он проигрывал ее на занятиях в школе. Нет, ученикам она не понравилась. Однако он настойчиво проигрывает джазовые композиции конца пятидесятых годов на своих занятиях. Да, именно бибоп 1957-59 годов был самым интересным джазовым стилем двадцатого века. Ни один из его учеников не рискует пропускать занятия по джазу! Нет, он никогда не копировал запись, и ему даже не приходила мысль копировать ее.
Йельм и Хольм поблагодарили и распрощались. Спускаясь по улице, они обернулись и увидели в окне полного человека в сетчатой футболке, с любопытством глядевшего им вслед.
Вторым покупателем оказался кабачок, кабачок, которого к тому же не существовало. Они смотрели прямо в глаза Арнольду Шварценеггеру, красовавшемуся в витрине видеосалона на том самом месте, где должно было находиться кафе «Рикардо», на улице Анкаргатан, рядом с площадью Карла-Юхана.
— Что подсказывает нам чутье стокгольмцев? — спросил Йельм.
— Это не та часть города, — ответила Хольм.
Она позвонила в свое старое полицейское отделение на Фэргарегатан.
Она стояла в телефонной будке и долго разговаривала. Йельм не слышал ни слова, он с немым вопросом сжимал в кармане свой мобильник. Он видел, как лицо ее просияло, как она громко, но беззвучно рассмеялась, как обиженно опустила уголки губ, настоящая пантомима из жестов и гримасок, которых он никогда раньше не замечал. Очень завораживающая пантомима, думал Йельм, ясно понимая, что находится по другую сторону стеклянной перегородки.
— Этот Гвидо из кафе «Рикардо» не сообщил Белому Джиму свою фамилию, — бесстрастно сказала она, выйдя из телефонной будки. Йельм подумал, что бесстрастность была адресована лично ему. — Его зовут Гвидо Кассола, и он теперь открыл новый, более дорогой ресторан «Иль Бароне» ближе к центру, на Киркогатан.
— Это далеко отсюда?
— Ты никогда не был в Гётеборге?
— Никогда.
— Сейчас мы вроде бы в Майорне. Киркогатан находится на Валльгравен. В Сити, как сказали бы стокгольмцы. Туда надо ехать.
— Пешком не дойти?
— Можно. По дороге я немного покажу тебе город.
Они шли по вечернему Гётеборгу. Несмотря на то, что в городе, где некоторых жителей из-за загазованности воздуха пришлось перевести на домашнюю работу, был как раз «час пик», прогулка оказалась прекрасной. Всего за какой-то час туннельное зрение Йельма расширилось до рези в глазах. Несомненно, это было заслугой Черстин Хольм. Она чувствовала себя как рыба в воде, улыбающийся гид, ведущий по любимому городу. Гётеборг казался более уютным, чем Стокгольм, хотя Стокгольм, безусловно, красивее. Идя по городу, они разговаривали. То, что они скрывали друг от друга, неожиданно раскрылось, когда Черстин рассказывала, а Пауль задавал вопросы о Гатенхьельмском заповеднике, о церкви Мастхуггс, о Хага и Вокзале, о церкви Феске и знаменитом Социальном доме на другой стороне Валльгравен, и когда они прошли через парк Кунгспаркен и пересекли Валльгравен по маленькому мосту у площади Кунгсторьет, где Черстин как раз начала говорить о Домском соборе, то оказались уже у цели. За всю прогулку они не сказали ни слова на личные темы, а между тем что-то очень личное произошло между ними.
Они вошли в «Иль Бароне». Там было полно посетителей, несмотря на то, что часы показывали только самое начало седьмого. В этом итальянском заведении витал дух английского паба. Они спросили у официантки о Гвидо Кассола, и та указала им на дверь конторы в глубине ресторана. Они постучались, и сам Кассола открыл им.
Он был похож на настоящего итальянского мафиози, но оказался крайне любезен и дружелюбен. Он выслушал, в чем заключалось их специфическое дело, и ответил:
— Я как-то разговорился с Джимом Бартом Ричардсом, когда он выступал здесь, в Гётеборге, в конце семидесятых. Он сказал мне, что у него есть необычные записи Монка и что он готов их продать. Я начал покупать их. Он продавал их очень редко, видимо, только когда бывал совсем на мели. Всего я купил четыре записи. Последней, летом восемьдесят пятого, я купил как раз ту, о которой вы спрашиваете. Я люблю около полуночи запустить джаз, устроить, так сказать, «Round Midnight», и когда я ставлю одну из этих необычных композиций, мне нравится смотреть, как реагируют люди.
— А они реагируют? — спросил Йельм.
— Только не на «Risky». На другое — да.
— Вы когда-нибудь копировали записи?
Гвидо Кассола задумался и почесал под носом.
— Во времена «Рикардо» у меня был напарник, с которым мы держали еще одно заведение. Оно называлось кафе «Трегуа» и располагалось неподалеку, тоже на Майорне. Заведения были абсолютно одинаковые во всем: интерьер, еда, музыка; и я почти уверен, что делал копию этой записи для Рогера и его кафе.
— Рогер?
— Рогер Хакзелль. У нас возникли некоторые трудности, и мы расторгли наше партнерство. Он уехал из Гётеборга в конце восьмидесятых и открыл кабачок где-то в южной Швеции, кажется, в Смоланде. Называется «Хакат и Малет». Он содержит его вместе с нашим общим старым приятелем по имени Яри Малинен. Поэтому «Хакат и Малет». Ловко придумано. В Йончёпинге, или в Вэкстшё, или в Кальмаре.
— Вы можете проиграть нам свою кассету? — спросила Хольм. Кассола кивнул и вышел из кабинета. Хольм снова позвонила в свое старое полицейское отделение, отвечающее за третий район. На этот раз она была более краткой. Йельм подумал, что это потому, что рядом стоит он. Однако сейчас он многое почерпнул из разговора.
— Привет, это снова я, — сказала Черстин в трубку. — Да-да, знаю. Но как Госкриму обойтись без пехоты? Разве что подмаслить немножко… да. Да-да. Меня интересует кабачок под названием «Хакат и
