«Да, Евгений радовал нас всех, — вторит ей Эстер. — Отец, бывало, говорил о нем: словно солнышко ясное».
По ее же словам выходило, что муж, Фрэнк, «довольствовался малым»: лишний часок дома с женой побыть, по хозяйству что?нибудь поделать. Этим круг его интересов и замыкался. За должностями и деньгами он не гнался и Евгения не понуждал.
«Практичности ему недоставало, — утверждает Эстер, — «интеллигенция», а я?то на земле крепко стою». В отличие от жены, Фрэнк следил за новостями, ежедневно просматривал по крайней мере две газеты, не пропускал и деловых журналов. Книг же, увы, почти не читал.
Пусть он не блистал образованностью, зато выделялся добродетельностью. И Евгений, как и большинство мальчишек, брал пример с отца, переняв лучшие черты. Скромность и смирение служили ему всю жизнь. Он тоже «довольствовался малым», когда дело касалось мирской славы и материальных благ.
От матери же унаследовал деловитость и практичность, упорство, выразительную и лаконичную речь, насыщенную яркими «бытовыми» словечками и оборотами. В произношении он не допускал никакой небрежности. И от обоих родителей перенял лучшие американские черты: честность и прямодушие. Благодаря им, он впоследствии умел распознать любое лицемерие.
От простого «типичного» американца Фрэнка отличала разве что покорность. Он был натурой застенчивой, упорной, цельной и — самое главное — любящей, не скрывающей чувства. Таким рисовали тогдашние книги и фильмы простого человека, способным на героизм, сложись обстоятельства соответственно. Евгений вобрал все эти черты. Врожденные задатки и воспитание, казалось, предопределили его развитие: быть ему «славным малым» по образу и подобию Гэри Купера. Однако на этом типично американском «древе» зрел плод совсем особенный — будто в семье американцев– простолюдинов родился некто благородных кровей. В чём?то Евгений резко отличался от всех. Только в детстве это не бросалось в глаза. Поначалу среди сверстников его выделяла задумчивость, спокойствие и врожденная сдержанность.
«Он с детства рос серьезным и прилежным, — рассказывает мать. — и не по годам умным. Первым среди сверстников (а порой и среди взрослых) схватывал суть услышанного или увиденного». Один из его учителей в начальной школе вспоминает: «Стоило Евгению появиться в классе, как меня будто что?то подгоняло. И я торопился перейти к новому материалу, чтобы не растрачивать время».
Сдержанность и прилежание никоим образом не мешали Евгению играть и развлекаться вместе с обычными американскими мальчишками. Малышом он скакал на деревянной лошадке, изображал ковбоя. Подростком вступил в Клуб скаутов, заинтересовался бейсболом. В шесть лет начал учиться играть на фортепьяно и не бросил занятия даже в колледже, а школе с 10–ти до 12–ти лет состоял в отряде «юных регулировщиков движения» и, как вспоминает мать, относился к своим обязанностям очень ответственно. По окончании же начальной школы он удостоился почетного звания «сержант», — в этом чине демобилизовался и его отец.
Евгений очень любил природу. Городское общество естествознания организовало детскую летнюю школу по естественным наукам, и старшеклассником три лета кряду он посещал занятия по зоологии, имея возможность изучать животных в знаменитом зоопарке Сан–Диего. Интересовала Евгения и жизнь обитателей моря (как?никак рядом океан). Дома в шкафу он держал заспиртованных осьминогов и прочих морских тварей. Была у него и коллекция бабочек. А, увлекшись астрономией, он разрисовал звездами весь потолок своей спальни, правильно расположив созвездия.
По пятницам вечером они с отцом отправлялись в библиотеку, располагавшуюся неподалеку, и эти еженедельные прогулки стали традицией. Евгений возвращался всякий раз с охапкой книг. Каждое лето, во время каникул он участвовал в читальном кружке при библиотеке.
Очень рано познакомился с Диккенсом. «Читал «Записки Пиквикского клуба» и смеялся», — вспоминает мать. Но вечером, когда наступало время спать, она входила к сыну в комнату и выключала свет. Случалось, по ночам ее будил приглушенный смех в детской. Она тут же являлась с проверкой. Спрятавшись под одеяло с фонариком, Евгений продолжал читать «Пиквикский клуб», не в силах оторваться от книги, некогда в одночасье вознесшей автора к вершинам славы.
В его команде «мамой–скаутихой» оказалась мать известного киноактера Грегори Пека. Она отзывалась о Евгении как о самом умном в группе.
У Евгения был пес Дитто, не ахти какой смышленый, но зато свой и поэтому безмерно любимый. Мальчик заглядывал ему в глаза, словно человеку. Но вот пес попал под машину, и как безутешно рыдал его маленький хозяин! То была первая встреча со смертью. «Да разве ж можно так любить собаку? Собаку! Нет, это противоестественно!» — изумлялись все вокруг, не понимая, из?за чего мальчик так убивается.
В необыкновенно любящем сердце Евгения с детских лет жило сильное религиозное чувство. Протестантка–мать всячески старалась его укрепить. Католик–отец порвал с Церковью в 18 лет. В семье об этом не вспоминали, и причины никто не знал. Не сказать, чтобы Фрэнк Роуз был воинствующим атеистом, как его отец (впрочем, «воинствующим» он никогда и ни в чём себя не проявлял), но и особого рвения к Церкви не испытывал. Иногда ходил вместе с женой на службы, но, как она сама признает, чтобы только угодить ей.
А вот что говорит Эйлин: «В детстве мама водила нас то в лютеранские, то в баптистские, то в методистские, то в пресвитерианские церкви. И в каждой непременно пела в хоре. Также непременно ссорилась со священником, поэтому мы и сменили столько церквей».
В детстве Евгений на уроках Библии в пресвитерианской церкви по соседству учил Священное Писание и знал его назубок, чем немало удивлял родителей. По словам матери, самое большое впечатление на мальчика произвели Книги Эсфири и Самуила из Ветхого Завета. В восьмом классе, по собственному почину, он принял крещение и конфирмацию в методистской церкви.
ОДНАКО к концу школы тяга к религии ослабла. Уолтер Помрой, его закадычный друг той поры, утверждает, что Евгений не отличался особой набожностью. Зато проявлял интерес и усердие к точным и естественным наукам. Уолтер вспоминает: «Мы заканчивали школу в то время, когда считалось, что наука спасет мир. И многие готовились стать физиками, инженерами, врачами».
Школа, в которой учился Евгений, была обычной, «районной», выражаясь современным языком, и мало кто из выпускников готовился поступать в колледж. Эти немногие «избранные» вместе занимались в разных кружках, вместе ходили на подготовительные курсы, но среди них заметно было четкое разделение: первые — из богатых семей, жившие в «приличных» районах, вторые (их набралось человек шесть–семь) — среднего достатка, а то и вовсе бедняки. В эту группу входили трое евреев, мексиканец и Евгений с Уолтером.
«Богатые» активно участвовали в школьном самоуправлении, избирались классными старостами, держались чуть особняком (из таких групп впоследствии складываются «элитные» студенческие братства и землячества), хотя не чурались и остальных ребят. «Как?никак от нас зависит: голосовать «за» или «против» них», — заметил как?то Уолтер.
Группу «бедняков» сплачивали общие интересы в музыке, литературе, искусстве. На большой перемене за обедом они делились прочитанным, спорили о любимой классической музыке. Современную поп–музыку они не принимали. «Мы ее просто не замечали», — уточняет Уолтер. Не ходили они и на школьные вечера с танцами. У Евгения и его друзей обнаружились немалые спортивные задатки, по физкультуре они получали отличные оценки, однако в соревнованиях не участвовали. «В теперешней школе, — говорит Уолтер, — мы бы прослыли большими чудаками».
Евгения он прозвал Евгон, сократив подобным образом «Евгений Онегин» (оба, конечно, знали и поэму Пушкина, и оперу Чайковского). Любопытно, что этим Уолтер как бы предвосхитил дальнейшую связь Евгения с Россией.
Сотоварищи Евгения были начитаны и образованны не по годам, и Уолтер, ранее не отличавшийся высокой культурой, гордился дружбой с ними. Мальчики из еврейских семей, воспитанные на классической музыке, отлично в ней разбирались. Особенно высоко они ценили Моцарта, Бетховена и Брамса и не признавали современных композиторов, которых любил Уолтер.
Какую позицию занимал Евгений? Уолтер говорит, что тот отдавал явное предпочтение классической музыке, хотя не гнушался и иной, и не торопился выносить суждения.
Он заслушивался арией из последнего действия «Тоски» Пуччини: приговоренный к смерти герой
