пишет письмо возлюбленной, начиная словами «Светили звезды…». Особенно же восхищало исполнение Ферручио Тальявини. «Не счесть, сколько раз мы ставили эту пластинку», — продолжает Уолтер, сам большой поклонник «Тоски».
И когда разговор касался высоких материй, Евгений тоже предпочитал молчать, «изучать чужие мнения», как говорит Уолтер. «Но случись кому в споре дать промашку, он тут же ее подмечал. Как самый сдержанный и рассудительный из ребят, он чаще комментировал чье?либо высказывание, нежели высказывался сам».
УЧИЛСЯ Евгений с рвением, часто «засиживаясь заполночь», по словам матери. Однажды она сказала сыну: «Ты столько времени проводишь за книжками — не иначе, важным человеком станешь». «Я не хочу быть важным, — отвечал тот, — я хочу быть мудрым».
«С его способностями можно было хорошие оценки просто так получать, не уча уроков, однако он занимался больше всех нас, — вспоминает Уолтер. — Если задавали записать реферат по какой- либо теме, работа Евгения оказывалась самой исчерпывающей и глубокой. У него был аналитический склад ума. А неспешность в решениях очень помогала на химии, где нужно взвесить все возможные последствия опыта».
Вот как отзывается его племянник, Майкл Скотт, семью годами моложе дяди: «В учебе Евгению не сыскать равных, способности у него просто феноменальные». Порой ответы его оказывались настолько лучше остальных, что приходилось ему единственному в классе ставить высший бал. И вместе с этим Евгений всегда выделялся скромностью, весь в отца. Мать приводит его слова: «Не создавай у людей слишком высокого мнения о себе».
Племянница Салли вспоминает так: «Для меня он всегда был «дядя» Женя. Такой серьезный, такой ученый. Всегда наставлял меня, являя огромное терпение. С детства он был не как все, внутренне всегда собранный. Конечно, обособленность в ранней юности приносила ему немало огорчений, но потом он все же обрел истинное призвание, нашел себя. Помню один случай с книгами. В праздники вся семья бывало собиралась за обеденным столом. Женя же, отобедав, сразу уходил к себе и садился за книги. Однажды я без спроса забралась к нему — я тоже любила читать — и так, с книгой в руках, он меня и застал. Было мне лет 9–10, и я ужасно испугалась. Но он спросил лишь, какие книги мне больше всего по душе. Я назвала лишь две: «Пес по кличке Чипе» и «Чарли» Альберта Пейсона Теруна, а он предложил: «Я подарю тебе те книги, названия и авторов которых ты вспомнишь». Его подарки я храню и по сей день, и книги те читаю дочерям».
Уже в старших классах Евгений проявил незаурядные способности к языкам, взявшись сразу за испанский, немецкий и французский. К окончанию школы он уже умел слагать стихи по–немецки. Преуспел он и в математике, в чём, по мнению Уолтера, заслуга не только аналитического ума Евгения, но и его самодисциплины. Учитель математики прочил ему хорошую карьеру в этой области и дал рекомендацию для поощрительной стипендии в колледже.
Учитель английского, господин Баскервилл, также принимал участие в Евгении. По словам Уолтера, господин Баскервилл привечал искусство и независимость суждений. Он любил музыку, обожал испанскую романтическую поэзию и приобщил своего ученика к творчеству певца американской природы, поэта Робинсона Джефферса, который в своих стихах восставал против жестокости и войн, что в ту далекую пору было не столь модно, как ныне. На летние каникулы господин Баскервилл устроил Евгения в книжный магазин в Сан–Франциско, и тот все три месяца работы жил в пансионате «Отель де Франс», где говорили только по–французски и подавались блюда только европейской кухни.
Старшеклассником он прочитал «Преступление и наказание» Достоевского, но, как признал сам, в ту пору еще не оценил и не понял всей глубины писателя.
«На пустяки у него не оставалось времени», — говорит мать. Глупые школярские забавы, равно и пышные празднества, наводили на него тоску. Помнится, Майк Скотт изумился, узнав, что Евгений и не думает водить машину, хотя о машине тогда мечтал едва ли не каждый. Даже Уолтер поддался всеобщему искушению и проводил время, «порхая как мотылек», проводя досуг в гулянках и ночных забавах, что претило его другу. Когда пришла пора выпускного вечера, торжественного события — гордые родители, разодетые дети, — Евгений не хотел даже брать напрокат непременный в таких случаях смокинг. Правда, он всё же принял участие в спектакле, который давали на вечере. Помогал писать сценарий (его «творили» двенадцать выпускников, ведомы учителем), сыграл одну из ролей и даже распространял билеты. Пьеса называлась «Чуть- чуть повзрослели» и ставилась, чтобы угодить родным и близким выпускников. Обыгрывалась «американская мечта», всё еще популярная в 50–е годы: идеалы семьи, умеренная религиозность, преуспевание в карьере, благосостояние, ответственность и трудолюбие, служение человечеству в духе Альберта Швейцера.
В 1952 ГОДУ Евгений закончил среднюю школу в Сан–Диего. Закончил первым учеником! В выпускном альбоме одноклассники оставили следующие записи: «Евгений ты — гений!», «Больших успехов! Утри нос старику Эйнштейну!». Он получил несколько поощрительных стипендий. Самая большая — 4000 долларов — имени Джорджа Ф. Бейкера, по рекомендации школьного учителя математики. Получив уведомления, Евгений отнесся к этому спокойно. Мать, узнав о такой удаче, возликовала. «Так где же это письмо?» — спросила она сына. «Где?то в столе», — невозмутимо ответил тот. «В жизни не видела такого скромного мальчика!» — вспоминая этот и подобные случаи, говаривала Эстер. Более того, Евгений отказался от прочих стипендий, присужденных ему, заметив кратко: «С меня и одной хватит».
Он еще не думал о будущем, решив пока поступить в колледж южнокалифорнийского городка Помона, и как сокрушался учитель математики — ведь любимый ученик не пошел по его стезе. Уолтер говорил: «Евгений преуспел бы на любом поприще, но искал дело по душе. Ему хотелось увлечься, загореться».
Окрест Сан–Диего не счесть дремучих оврагов и лощин, заросших кустами, деревьями, буйными травами. Был такой овраг и недалеко от скромного дома Роузов. Молодой человек любил уединяться там, гулял часами, а то и ночи напролет, зачарованно созерцая бесчисленные звезды над макушками деревьев, и, скорее всего, не только тягой к размышлениям объяснялись эти прогулки, но неким внутренним разладом.
Вот и Евгения снедала неизъяснимая тоска: почему он не такой, как все? Острый ум позволял ему заглядывать глубже и дальше других, и сейчас серая обыденность уже прискучила. Пора идти дальше, но куда? Добиваться преуспеяния в суетном мире с его грошовыми материальными «идеалами»? Нет, высокая, благородная душа чаяла совсем иного.
Какой глубокий у него взгляд, — вспоминает Уолтер. — Даже страшно в глаза ему посмотреть, он будто в душу заглядывал, самую суть узреть хотел. Я всегда сравнивал Евгения с котлом, в котором что?то закипает, бурлит. Ждешь: вот–вот из под крышки потянется пар — ан нет! Внешне всегда невозмутим, сдержан, терпеливо дожидается, пока накопленные наблюдения пригодятся в деле».
Да, Евгений, как и всякий мыслитель, задавался извечным вопросом: зачем? И ответ подскажет только собственная жизнь, собственный опыт. Это Евгений знал, или скорее чувствовал, уже в ту пору. Этим руководствовался он, определяя свой жизненный путь, — до последнего шага.
Зачатки бунта
ОСЕНЬЮ 1952 года Евгений поступил в колледж Помоны и поселился в общежитии.
Был он высок (1 м 90см), худощав, хорошо сложен. Волевой подбородок, безукоризненные белые зубы, хорошо очерченный крупный нос, высокий лоб, густые каштановые волосы (зачесывал он их назад). Особенно выделялись на бледном лице большие голубые глаза — задумчивые и проницательные. Носил Евгений обычно белую рубашку с закатанными рукавами.
Помона (равно и Стенфорд) считалась лучшим частным колледжем в Калифорнии и одним из главных в стране центров гуманитарного образования. В Помоне обучались юноши и девушки, а профессора приглашались из самых известных университетов. Много внимания уделялось индивидуальной работе: на 10 студентов приходилось по преподавателю, посему конкурс в колледж был очень высок — четыре претендента на место.
