санатория помыл руки, лицо и насколько позволяла холодная вода, голову. Решил идти домой, нужно было переодеться, но когда из санаторной зоны попал в город, то понял, что город заняли или скоро займут немцы. Обезумевшие люди громили магазины. Ближе к восточной окраине города улицы были заполнены беженцами. Узлы и дети на подводах, ручных тележках и велосипедах. В разграбленном магазине одежды мне удалось разжиться рубашкой, пиджаком и фуражкой. Свою окровавленную рубашку пришлось выбросить. Нужно сказать, что тюремной одежды нам не выдавали. Держали в том, что было надето в момент ареста. Один мужик в нашей камере был в пижаме. Вид беженцев натолкнул на мысль, что дома делать мне нечего. Я пошел на восток в сторону Лебединского. Там работали в колхозе родственники моей матери. На пасху я был у них в гостях.
– А Вы не могли бы сказать, сколько было заключенных во дворе НКВД? – спросил прокурор.
– Естественно, я их не считал, но думаю больше двух десятков.
– Продолжайте!
– Родственники были удивлены моему появлению. Оказывается, квартирная хозяйка уже сообщила им о моем аресте. Они продали мои вещи и внесли долг за постой. Так я остался без денег, одежды и документов. Одно радовало, кроме шишки на голове и мелких ран, скорее порезов от осколков, у меня не было никаких повреждений. Когда были созданы оккупационные власти, мне нужно было оформить документы, удостоверяющие личность, хотя бы свидетельство о рождении. Так узнали, что сын кулака вернулся в родное село. Мне предложили работать в полиции в обмен на легализацию. Я подумал и согласился. Во-вторых, нужно было на что-то жить, в-третьих, лучше я, чем какой-нибудь садист. Не думал я, что полиция будет заниматься арестами партийцев и советских чиновников, то есть политической местью. Отец много раз меня просил, чтобы я не хранил зла на людей, которые превратили нас из зажиточных людей в пролетариев. Он учил различать Родину и власть. Он считал величайшей ошибкой и трагедией, что Сталин расколол народ и обезглавил армию и промышленность накануне угрозы фашистского вторжения.
– Вы участвовали в арестах?
– Мне удалось избежать этого, хотя у меня нет, и не может быть доказательств.
– Что было дальше?
– Было много людей, желающих использовать оккупационную власть для сведения счетов или простого обогащения. Если такие доносы попадали мне в руки, я старался предупредить худший исход. Иногда помогало запугивание доносчика, иногда – предупреждение того, на кого донесли. Однажды пришел донос, что в селе Коньково у родственников прячется бывший председатель сельсовета, коммунист, фамилию, к сожалению, забыл, но можно установить. Меня пытались включить в команду, которая должна была направиться туда, а это за 45 километров , чтобы арестовать коммуниста. Мне удалось предупредить его сына, который жил в нашем селе. Когда мы на следующий день на санях добрались в Коньково, то председателя сельсовета не застали к великой моей радости. И тут я понял, что нужно бежать через линию фронта к нашим. Наступление немцев остановилось, фронт стабилизировался, поэтому такой план выглядел осуществимым. Документы полицая помогли мне приблизиться к линии фронта и перейти ее. Конечно, перед этим я переоделся в гражданскую одежду.
– Что Вам известно об аресте и казни знаменитого сталевара Макара Мазаева?
Лицо Писаренкова исказила гримаса.
– Это была последняя капля, после чего я под предлогом, что нужно срочно проведать заболевшую мать уехал в Горловку. Но перед этим завернул в Талаковку, которая как раз была по пути к станции Сартана, где я должен был сесть на поезд до Юзовки (Сталино, а теперь Донецк). Это было рискованно, так как обычно ездили более короткой дорогой, но возницей был мой родственник. Он не знал, почему я попросил ехать через Талаковку и сделать там остановку. Я застал Макара навеселе, он отмахнулся и сказал, что у него свояк служит в полиции и договорится, с кем нужно. Я не подозревал, что делом Макара уже занимается гестапо. Финал этой трагедии узнал после войны, в начале пятидесятых, из газет, когда одному поэту присвоили Сталинскую премию за поэму в честь Макара.
Писаренков замолчал.
– Это все? – спросил Манюня, когда пауза затянулась.
– Некоторое время жил у матери и изучал обстановку, а в начале апреля мне удалось перейти линию фронта.
– Мы пока не хотим привлекать стенографисток и машинисток, поэтому Вам придется это написать от руки и передать нам за Вашей подписью и сегодняшней датой.
– Что будет дальше?
– Работайте! Вопрос не простой. Нужно искать свидетелей, проверять факты и просто думать. Мы еще не один раз встретимся, пока ваше дело станет на процедурные рельсы.
– Тогда до свидания! – замдиректора кивнул и покинул кабинет.
– Заметь, он не рискнул подать руку на прощание. Не захотел себя и нас ставить в неловкое положение, – произнес Манюня, когда дверь кабинета захлопнулась за Писаренковым.
– Неоднозначная история, как любили говорить в начале перестройки, – заговорил Михаил.
– Да! Его историю можно толковать, как тщательно проработанную легенду для засылки агента абвера в Красную Армию. И знаешь, что подло в таких историях. Чем эффективнее работает человек на наше государство, чем успешнее карьеру он сделал, тем больше его будут подозревать, что он шпион и старался, чтобы забраться повыше и навредить побольше.
– Такие запутанные узлы нужно рубить. Поверить, и конец неоднозначности.
– Сначала нужно проверить факты, какие только сможем.
– Есть мысль! – воскликнул Михаил и стал листать бумаги в своей папке. – Помните, я показывал Вам акт о зверствах фашистов в городе?
– Помню! И какая мысль?
– В расстрельном списке 28 фамилий, немцы якобы нашли в подвале НКВД тоже 28 человек, а на территории судоремонтного завода немцы расстреляли 27 человек.
– Получается, что только в этом месте акта точные цифры, а в других в основном расплывчатые сотни, тысячи и другие неопределенные величины: «буквально все еврейское население», «все цыганское население». Кто-то посчитал трупы на судоремонтном заводе и отчитался за 27 человек, другой знал, что в расстрельном списке 28 человек. Жертвы в замурованном подвале никто не считал. Разница между 28 и 27 и есть наш Писаренков. Нужно сочно просеять всех жителей Лебединского и Талаковки, кому в 41-м году было больше четырнадцати лет и кто оставался здесь во время оккупации. Таких будет много. Вдруг кто-то из них вспомнит важные факты о тех временах и о полицае Писаренко. После обеда займись этим. Встретимся, когда будут новые факты.
За обедом Михаила не покидала мысль, что он что-то упустил. Он внимательно просмотрел блокнот с записями. Елена Васильевна Голубева говорит, что ее отец занимался раскулачиванием и был председателем сельсовета перед войной в селе Лебединском.
Яков Савло говорил о Семене Васильевиче Савчуке, отец которого Василий Яковлевич Савчук тоже был председателем сельсовета перед войной.
Писаренков, он же Писаренко утверждает, что предупредил сына председателя сельсовета о доносе. Отчество Семена Савчука и Голубевой совпадают. Вдруг Михаила осенило.
Какая промашка. Он не спросил девичью фамилию Голубевой или фамилию ее отца. Очень грубо, просто по-детски. Нужно срочно исправлять положение.
Спустя полчаса Михаил был в доме у Голубевой.
– У Вас есть брат? Как его зовут?
– Братика? Семен.
– Фамилия отца?
– А Вы разве не знаете, Савчук.
– Брат был тогда маленький, что Вы его не упомянули, когда рассказывали о попытке эвакуироваться?
– Что Вы! Он на шестнадцать лет старше меня. Нас с сестрой в детстве нянчил и баловал. Мы его очень любим и до сих пор называем, как в детстве, «братик».
– Так он жив?!
