– Когда я передал ему твое поручение, он сначала не поверил. «Неужели, – недоверчиво сказал он, – благоразумные римляне могут снова приглашать к себе исаврийцев и префекта, из-за которого они выносили голод и были поневоле храбрыми?» Но я возразил ему, что это уже дело префекта. Если он ошибся, то римляне не пожелают впустить его добровольно в свой город, и тогда семи тысяч исаврийцев слишком мало для того, чтобы можно было надеяться взять город штурмом. Это, по-видимому, убедило его. Он дал разрешение, с тем условием, что если римляне не впустят нас добровольно, то мы не будем пытаться овладеть городом силой, а тотчас возвратимся назад. Знаешь ли, он, по-видимому, ничего не имеет против того, чтобы ты сам отправился с нами. По крайней мере, он спросил: «Когда же префект думает отправиться?» И был удивлен, когда я ответил, что ты останешься здесь, а исаврийцев поведу я и Сальвий.
– Неужели? – закричал Цетег, и глаза его заблестели. – И как это называют умнейшим человеком? Такая глупость!.. Отпустить меня в Рим! Да сами боги ослепили его, и я не могу не воспользоваться! Меня тянет в Капитолий! Сифакс, седлай лошадей!
Но мавр сделал ему знак.
– Оставь меня одного, трибун, – сказал Цетег, заметив знак мавра. – Я сейчас снова позову тебя.
– О господин! – закричал Сифакс, как только Лициний вышел. – Не уезжай сегодня, пусть Лициний ведет исаврийцев, а ты останься хотя до завтра. Завтра я выужу в море две верные тайны. Я говорил сегодня с тем рыбаком. Он вовсе не рыбак, а писец Прокопия. Прокопий послал тебе семь писем, и так как одно не дошло до тебя, – лонгобарды перехватили всех послов, – то он послал наконец, одного умного человека. У него также есть письмо к тебе, но лонгобарды очень зорко следят за ним, один раз они уже схватили его и хотели убить, но отец, здешний рыбак, привел свидетелей, что это его сын, и они отпустили его. С тех пор он уже не носит письма при себе. Но сегодня ночью много рыбаков собираются на ловлю, он поплывет с другими и захватит письмо. А завтра утром Нарзес будет купаться, – сегодня болезнь помешала ему. Из Византии сегодня прибыл почтовый императорский корабль. Останься до завтра, пока я все узнаю.
– Конечно, останусь, – ответил Цетег. – Позови ко мне Лициния.
– Я остаюсь здесь еще до завтра, – сказал префект вошедшему трибуну. – Ты же тотчас веди исаврийцев в Рим. По всей вероятности, я догоню вас дорогой. Но если бы я и не успел, то идите в Рим без меня. Ты, Лициний, охраняй Капитолий.
– Начальник! – вскричал юноша. – Это такая честь для меня! Но мне хотелось бы, чтобы ты поскорее ушел от этого Нарзеса. Я не доверяю ему.
– Ну, великий Нарзес – прекрасный полководец, это бесспорно. Но он положительно глуп, по крайней мере, в некоторых случаях. Иначе мог ли бы он отпустить меня с исаврийцами в Рим? Итак, не беспокойся, Лициний. Прощай, мой привет моему Риму. Скажи ему, что последняя битва из-за него между Нарзесом и Цетегом кончается победой Цетега. До свидания в Риме!
– В вечном Риме! – повторил Лициний и вышел.
– Почему этот Лициний не сын Манилии! – сказал Цетег, глядя вслед юноше. – Как глупо сердце человека! Почему оно так упорно хранит свою привязанность? Лициний, ты должен, как мой наследник, заменить Юлия! Но почему ты не Юлий!
Глава III
Наступил между тем сентябрь. Противники все стояли друг против друга. На первых порах Нарзес отправлял небольшие отряды ко входу в ущелье, надеясь овладеть им. Но готы зорко охраняли этот вход и убивали всех, кто приближался к ним на расстояние выстрела. Наконец, Альбоин отказался посылать туда своих лонгобардов.
– Да, – с досадой сказал он. – Я не пущу своих волчат туда: почти тысяча слегла перед ущельем. Да и герулы, и бургунды, франки и аллеманы также потеряли там немало людей. Мой брат Гизульф лежит тяжело раненный. И если бы глыба, на которой я вчера стоял, не обвалилась так кстати, моя Розамунда была бы теперь самой прекрасной не из жен, а из вдов царства лонгобардов. Довольно с нас. Теперь очередь твоих иллирийцев и македонян. Посылай их, а мы, германцы, достаточно испытали уже, как умирают перед этой щелкой.
– Нет, мой волчонок, – улыбаясь, ответил Нарзес. – Ни македоняне, ни иллирийцы не пойдут туда. Алмаз режется алмазом: пусть германцы бьют германцев. Вас слишком уж много на свете. Впрочем, ты прав: надо оставить всякую попытку взять это ущелье штурмом. Это невозможно, пока его охраняют люди, подобные Тейе. Будем ждать, что голод выгонит их оттуда. Они не продержатся долго.
Действительно, запасы готов подходили к концу. Однажды вечером Тейя возвратился со своего поста у входа в ущелье. Адальгот приготовил ему ужин в палатке, но Тейя отказался.
– Посидим на воздухе, – сказал он Адальготу. – Взгляни, какой чудный вечер! Немного их увидим уже мы в жизни. Запасы истощаются, и когда я раздам их, то поведу своих готов в последний бой! Конечно, мы не вернемся оттуда, но умрем со славой! Да, судьба и Нарзес могут лишить нас государства, могут уничтожить наш народ, но лишить нас силы не может никто. Иди, мой Адальгот, домой, в свою палатку, где тебя ждет твоя Гото. О, как хотел бы я спасти жизнь наших женщин и детей! Но это невозможно. Единственное, что я мог бы сделать, это избежать рабства Византии тем из них, кто предпочитает смерть позору и неволе. Взгляни на эту гору, Адальгот. Видишь как красиво поднимается огненный столб из темного жерла. Когда последний защитник входа в лагерь падет, один прыжок туда – и никакой римлянин не прикоснется к нашим чистым женщинам! О них, о женщинах думал я, когда избрал это место для последнего сражения. Мы можем со славой умереть повсюду, – и только о женщинах думал я, когда вел вас к Везувию.
Серьезно и решительно сообщил Адальгот решение Тейи своей молодой жене. Он ожидал взрыва горя и отчаяния с ее стороны. Но, к его удивлению, Гото ответила ему совершенно спокойно:
– Я давно уже думала об этом, мой Адальгот, и не считаю это за несчастье. Несчастьем было бы при жизни потерять того, кого мы любим. Я же достигла на земле высочайшего счастья – я стала твоей женой. А буду ли я ею двадцать лет или полгода – это уже все равно. Мы умрем вместе, в один день, быть может, в один час. Потому что, когда ты в этой последней битве сделаешь свое дело и будешь, наконец, ранен так, что не сможешь больше сражаться, – тогда король Тейя не запретит, надеюсь, принести тебя ко мне. Я возьму тебя на руки и вместе с тобой брошусь в кратер вулкана. О, мой Адальгот, как счастливы были мы! И мы будем еще более достойны этого счастья, если сумеем умереть мужественно, без трусливых жалоб. Потомок Бантов не скажет, что дочь пастуха не смогла подняться на его высоту. Меня укрепляет воспоминание о нашей горе, оно придает мне сил гордо умереть. Когда я в первый раз подумала о смерти, мне стало жаль жизни. Но я вспомнила свои родные горы. «Стыдись, – тихо нашептывали они. – Стыдись, дитя гор! Что сказали бы Иффингер, и Волчья голова, и другие каменные великаны, если бы увидели, что дочь пастуха оробела? Будь достойна и своих гор, и своего героя Балта».
Прошло несколько дней после ухода исаврийцев в Рим, а Цетег все еще оставался в лагере Нарзеса. Он
