В довершение всего и, может быть, как следствие подобного состояния дел на судне назревали неприятности. Наш помощник (так, par excellence, называют старшего помощника) был достойный человек — я не встречал никого честнее и добрее его, — но слишком мягкосердечен для того, чтобы исполнять обязанности помощника на торговом судне. У него не поворачивался язык, чтобы обозвать матроса сукиным сыном, он просто не мог съездить подчиненного нагелем. Может быть, ему не хватало сил и энергии для такого длительного рейса и такого, как наш капитан, начальника. Капитан же, напротив, был слишком волевым и деятельным человеком. Как говорят матросы, «в нем не было ни одной ленивой кости». Он был крепок, как сталь, и гибок, как китовый ус. Такой человек «проводит самую верхнюю черту» и заставляет всех остальных тянуться к ней. За все время я ни разу не видел капитана Томпсона сидящим без дела. Он был всегда за работой и отличался строгостью по части дисциплины, чего требовал и от своих помощников. И раз уж наш старший помощник не оказался в его глазах «погонялой» команды, капитан становился все подозрительнее, придирчивее и в конце концов стал вмешиваться во все и подтягивать поводья. А поскольку при стычках между начальством матросы становятся на сторону того, кто лучше с ними обращается, подозрения капитана обратились уже против всей команды. Ему казалось, что дела идут не так, как надо, что все делается без рвения, и в своих попытках исправить положение строгостью только усугублял его. Нам во всех отношениях не повезло — капитан, помощники и команда совершенно не подходили друг к другу, и поэтому любая неприятность разила в обе стороны, как обоюдоострая шпага. Длительность плавания, вызывавшая наше недовольство, заставляла капитана только строже поддерживать порядок и жесткую дисциплину. Изолированность же этой страны, где мы чувствовали себя совершенно беззащитными, лишь вынуждала его думать, что ему все дозволено. Строгость порождала недовольство, недовольство порождало строгость. Опять же, плохое обращение с командой и ее недовольство не являются «linimenta laborum» [20], и я не раз слышал, как матросы говорили, что не так страшно долгое плавание и его тяготы, как бесчеловечное обращение, и было бы хорошо, если бы хоть немного думали о том, как облегчить нашу участь. Мы считали, что наше положение обязывало начальников давать нам хоть какую-нибудь передышку и немного ослабить давившее нас ярмо. Однако в жизнь проводилась совсем иная политика. На стоянках нас целыми днями держали за работой, и если учитывать еще ночные вахты, то мы немедленно засыпали, едва добирались до коек. Нам не оставалось времени не только для чтения, но и для более важных дел, например для стирки и ремонта одежды. Когда же бриг выходил в море, нас не делили на две вахты, как это заведено на всех судах, плавающих вдоль побережья, а заставляли и в хлад, и в зной работать на палубе. Нас то и дело вызывали наверх, чтобы «полюбоваться дождем». Час за часом мы простаивали под пронизывающим ливнем, да еще на таком расстоянии друг от друга, чтобы нельзя было разговаривать, и расплетали старые снасти, щипали пеньку или же изготовляли сезни и реванты. То же самое было и в порту, даже когда мы стояли на двух якорях и на палубе вполне можно было обойтись одним только вахтенным матросом. Все это и называется у матросов «затемнением» команды и «скоблением старых железок».
В Санта-Барбаре нас снова настиг зюйд-ост. Он начался, как и в первый раз, ночью. С юга поползли огромные черные тучи, которые заслонили горы и, казалось, легли на крыши домов. Мы поставили паруса, снялись с якоря и четверо суток при непрерывном дожде, сильном волнении и ветре лавировали в открытом море под зарифленными парусами. Не удивительно, говорили матросы, что здесь в Калифорнии сухо во все остальные времена года — только за эти четыре дня вылилось такое количество воды, какого хватит на все лето. К исходу четвертых суток, после того как дождь на несколько часов усилился до ливня, несколько прояснилось, и мы увидели, что нас уволокло почти на тридцать миль от якорной стоянки. Из-за несильного, но противного ветра мы возвратились только на шестой день и, найдя свой якорь, стали готовиться к рейсу на юг вдоль побережья. Мы рассчитывали идти прямо в Сан-Диего, чтобы встретиться там с «Калифорнией» до ее отплытия в Бостон; однако оказалось, что нам предстоит зайти в промежуточный порт Сан-Педро, а поскольку там следовало простоять неделю или две, то мы потеряли возможность застать «Калифорнию», которая уходила через несколько дней. Перед самым выходом из Санта-Барбары капитан взял на борт приземистого рыжеволосого человека весьма вульгарной наружности, имевшего лишь один, да и то косой глаз. Он был представлен нам как мистер Рассел, наш новый помощник. Радоваться тут было нечему. Мы и так потеряли в море одного из лучших матросов, другой был сделан клерком, а капитан вместо того, чтобы нанять еще одну не лишнюю пару рабочих рук, взял еще одного надсмотрщика, который будет только следить за всеми и подгонять нас. Теперь на бриге оказалось четыре командира и только шесть человек в кубрике, так что судно заметно осело на корму, и, естественно, нам от этого было мало удовольствия.
Покинув Санта-Барбару, «Пилигрим» шел вдоль берега, который оставался ровным или умеренно пересеченным с преобладанием безлесных песков, пока наконец мы не стали на якорь за высоким песчаным мысом в трех милях от берега. Все это весьма напоминало якорную стоянку на Больших Ньюфаундлендских банках, когда судно идет в Сент-Джонс, так как низкий берег казался дальше, чем был на самом деле, и матросы говорили, что мы вполне могли бы оставаться в Санта-Барбаре, а за шкурами можно было послать и баркас. Земля здесь оказалась глинистой, и, насколько достигал глаз, нам не было видно ни дерева, ни даже куста, равно как и ни малейших признаков поселения. Трудно было представить, зачем нас занесло сюда. Мы сразу произвели все приготовления на случай зюйд-оста, и к этому имелось достаточно причин, потому что стоянка оказалась открытой для всех ветров, кроме северных, которые нагоняют волну, заливающую берег на целую лигу. Как только на борту все было приведено в должный порядок, спустили шлюпку, и мы взялись за весла, а новый помощник, бывавший уже в этих местах, сел за руль. Стояла малая вода. Уже на расстоянии одной восьмой мили от берега обнажились камни, покрытые водорослями, и мы, выйдя из шлюпки, осторожно ступая босыми ногами, добрались до обычного места высадки. Почва на берегу оказалась глинистой и вязкой, и на ней, кроме стеблей дикой горчицы, не пробивалось ни единой травки. Перед нами футов на тридцать или сорок возвышался небольшой холм, который из-за малой высоты был совсем незаметен с брига. Мы увидели, что с его вершины к нам спускаются трое, одетые то ли как моряки, то ли как калифорнийцы. На одном были штаны некрашеной кожи и красная байковая рубашка. Когда они приблизились, оказалось что это англичане — матросы с небольшого мексиканского брига, выброшенного на берег зюйд-остом. Теперь они жили в маленьком домике за холмом. Перевалив вместе с ними через холм, мы увидели низкое строение, в котором была только одна жилая комната с очагом. Все остальное помещение было запущено и использовалось для хранения шкур и товаров. Дом этот поставили торговцы из Пуэбло (городка в тридцати милях от берега, которому здешний берег служил портом), а этих троих оставили сторожами на складе. Они рассказали, что живут здесь почти год и большую часть времени ничем не заняты, а питаются сухарями, говядиной и калифорнийскими бобами. Самым близким отсюда жильем оказалась скотоводческая ферма, или, как здесь говорят, ранчо; она была в трех милях; один из англичан по просьбе нашего помощника отправился туда, чтобы пригнать для агента лошадь, на которой тот мог бы поехать в Пуэбло. От одного из обитателей домика, очень смышленого парня, я мигом узнал многое о здешнем крае, торговле и делах в южных портах. Он сказал, что Сан-Диего лежит на восемьдесят миль южнее Сан-Педро, что «Калифорния» ушла в Бостон, а «Лагода» стоит под погрузкой и пойдет туда же. Вместе с ней грузится «Аякучо», который должен выйти из Кальяо так же, как и «Лориотта», которая пришла туда из Монтерея, где мы видели ее в последний раз. Сан-Диего, по его рассказу, — уютное местечко со слаборазвитой торговлей, но зато это лучшая гавань на всем побережье, защищенная со всех сторон и тихая, как утиный пруд. Там находятся склады всех судов: каждому принадлежит большой дощатый сарай, где хранятся шкуры, собираемые во время рейсов по побережью. Когда шкур накапливается достаточно для полного груза, несколько недель уходит на то, чтобы обкурить судно, взять на борт дрова и воду и вообще подготовиться к обратному плаванию. Сейчас на «Лагоде» как раз этим и занимались. «Когда же, наконец, придет наш черед, — думалось мне, — через год, два?»
Я был поражен, когда узнал, что это пустынное место поставляет больше шкур, чем любой другой порт побережья; дело в том, что на расстоянии тридцати миль от побережья лежит плодородная долина, изобилующая стадами. В центре долины расположен Пуэбло-де-лос-Анхелес [21], самый крупный в Калифорнии город, и несколько богатых миссий. Сан-Педро служит для всех них единственным морским портом.
Договорившись относительно лошади для нашего агента, мы вернулись на шлюпку по скользким зеленым камням и погребли обратно к бригу, который стоял так далеко, что мы едва различали его в
