Два года на палубе

обтянув брасы, и все как следует принайтовить на палубе. Верхние паруса оказались тем не менее полезными; хотя их может «унести» или разорвать при бросках судна на толчее волн, все же они значительно умеряют размахи качки на длинной волне, придавая движениям судна равномерность и плавность.

Утренний штиль напомнил мне о сцене, которую я забыл описать в свое время, но хорошо запомнил, поскольку в тот день мне впервые довелось услышать вблизи дыхание китов. Это было в ночь, когда мы проходили между островом Статена и Фолклендскими островами. Наша вахта стояла с полуночи до четырех, и, выйдя на палубу, мы увидели, что бриг совершенно неподвижен и окутан плотным туманом. Море было идеально гладкое, словно его полили маслом. Но время от времени, не нарушая этой зеркальной глади, набегала длинная зыбь и слегка приподнимала судно. Мы были окружены со всех сторон стаями медлительных китов, но не могли видеть их из-за тумана. То и дело слышались глубокие неторопливые вздохи. Некоторые вахтенные спали, другие сидели молча, и ничто не нарушало очарования и таинственности происходящего. Я стоял, перегнувшись через фальшборт, и слушал мерное дыхание гигантских существ. Временами мне чудилось, что я вижу, как рядом всплывает огромная черная туша; потом с шумным вздохом еще одна в отдалении, и тогда поверхность океана с ее невысокой, но мерной и длинной зыбью казалась мне мощной грудью, которая вздымалась в такт с ее собственным тяжелым и глубоким дыханием.

К вечеру этого дня (пятницы 7-го) туман рассеялся, и мы были вправе ожидать ледяного шторма, который и не замедлил нагрянуть сразу после захода солнца. Опять брали паруса на гитовы, брали рифы, убирали паруса, опускали реи, пока бриг не остался под глухо зарифленными марселями и триселем. Почти всю ночь на нас гнало снег, град и дождь. Волны разбивались о форштевень и заливали носовую часть нашего маленького судна, но оно держалось на курсе, и капитан не хотел ложиться в дрейф.

Суббота, 8 ноября. День начался штилем и густым туманом, а завершился снегом, градом, жестоким ветром и глухо зарифленными марселями.

Воскресенье, 9 ноября. С утра было ясно и так до двенадцати, когда капитан смог взять полуденную высоту солнца. Для Горна это прекрасно, и мы, не имея пока за все плавание ни одного «плохого» воскресенья, удивлялись, что и здесь единственный сносный день также пришелся на него. У нас даже было время прибрать кубрик и немного подсушить одежду. Впрочем, безмятежность продолжалась недолго. Между пятью и шестью крик «Вахта правого борта наверх!» вызвал нас на палубу, и сразу же была поднята вся команда. Нашим глазам представилось зрелище, достойное репутации мыса Горн. С зюйд-веста надвигалась огромная темно-серая туча, и мы изо всех сил спешили убрать паруса (с утра были поставлены верхние паруса) до того, как нас накроет. Мы убрали верхние паруса, взяли на гитовы нижние, обтянули риф-тали на марселях и уже лезли на фок, когда ударил шквал. В одно мгновение сравнительно спокойное море покрылось высокими волнами, которые катились одна громаднее другой. Сделалось темно как ночью. Град и снег хлестали больнее, чем когда-либо прежде, и, казалось, хотели пригвоздить нас к реям. Мы убирали паруса дольше обычного — они намокли и задубели, снасти и такелаж покрылись снегом и обледенели, а мы сами были ослеплены яростью шторма. Когда мы спустились на палубу, наш маленький бриг, словно обезумев, нырял среди устрашающих волн, которые, накатываясь, каждый раз заливали носовую палубу. В этот момент вскочивший на шпиль старший помощник закричал: «Отдать фал! Кливер долой!» Дело было не из приятных, не говоря уже об опасности, но совершенно необходимое. Наш лучший матрос, швед Джон, который всегда работал на баке, прыгнул на бушприт. Нужен был второй, однако никто не торопился. Я стоял около старшего помощника, но рванулся раньше других, мигом завел нирал на шпиль и проскочил между недгедсами на бушприт. Матросы у шпиля спускали кливер, а мы с Джоном карабкались с наветренной стороны по перту на утлегарь. Большой парус бился на ветру, полоща с такой силой, словно намеревался сбросить нас в море. Некоторое время мы не могли даже пошевелиться и еле держались, вцепившись в бушприт изо всех сил, а бриг, нырнув в две громадные волны, накатившие одна за другой, дважды окунул нас по шею. Мы плохо соображали, держимся ли еще или уже полетели за борт. Потом бушприт поднял нас высоко в воздух и снова окунул в волны. Джону показалось, что утлегарь вот-вот обломится, и он крикнул старшему помощнику, что нужно увалиться под ветер и убрать стаксель. Однако из-за грохота разбивающихся о форштевень волн нас невозможно было услышать, и оставалось только сделать то, что было в наших силах. К счастью, больше не накатывало таких сокрушительных волн, и мы убрали кливер по всей форме. А когда снова очутились на палубе, то были немало обрадованы тем, что все на баке в порядке, и вахта сошла вниз. Сами мы промокли до костей и дрожали от холода. Джон заметил, что мы счастливо отделались, хотя обычно матросы ничего не говорят, когда дело уже позади. Погода оставалась неизменной всю ночь.

Понедельник, 10 ноября. Часть суток лежали в дрейфе, но остальное время шли вперед под глухо зарифленными парусами. Море бурное, жестокий шторм, частые шквалы с градом и снегом.

Вторник, 11 ноября. По-прежнему все без перемен.

Среда. Все то же.

Четверг. Все то же.

Мы уже начали привыкать к «горновской» погоде, судно шло с уменьшенной парусностью, на палубе и внизу все было закреплено, так что, кроме вахты, дел оставалось не так уж много. Наша одежда пропиталась водой, и можно было только менять сырую на еще более мокрую. Ведь кубрик не отапливается, а сушиться на камбузе мы не могли. Естественно, нечего было и думать о чтении или других занятиях, потому что мы слишком уставали, да и люки все время оставались закрытыми. Повсюду была сырость, грязь, темнота и непрестанная болтанка. Отстояв вахту, мы спускались вниз, выжимали промокшую одежду, развешивали ее для «просушки» по переборкам и заваливались на койки, стараясь получше выспаться к следующей вахте. Матрос может спать где угодно — ему не помешают ни ветер, ни вода, ни хлопанье парусов, ни стук рангоута, ни скрип железа. Мы спали как убитые, когда раздавались три удара по люку и надоевший голос кричал: «Вахта правого борта! Восемь склянок!» — поднимая нас с коек на холодную мокрую палубу. Единственные минуты, которые хоть как-то можно было назвать приятными, наступали утром и вечером, когда нам давали по целой кружке чая, подслащенного патокой (матросы многозначительно называют его «живой водой»). Этот напиток, сколь бы плох он ни был, давал по крайней мере тепло и вместе с холодной солониной и галетами составлял всю нашу пищу. Но и сего скромного блага мы дожидались с неуверенностью — ведь приходилось ходить на камбуз за своим котелком солонины и кружкой чая с риском лишиться их по пути в кубрик. Я нередко видел, как котелки, катились к шпигатам, а их владельцы барахтались на палубе. Помню, как один англичанин, который был душой нашей команды, — впоследствии его смыло за борт, и он погиб — минут десять стоял у камбуза с кружкой чая, выжидая удобного момента, чтобы пробраться в кубрик. Наконец, решив, что. «пока притихло», он двинулся вперед. Но не успел сделать и нескольких шагов, как большая волна накрыла бак, и в течение нескольких секунд я видел только его голову и плечи. Затем англичанина сбило с ног и поволокло на ют. Потом корма поднялась вверх, осушила палубу, а он все еще не выпускал из рук свою оловянную кружку, в которой не было уже ничего, кроме соленой воды. Однако никакие превратности судьбы не могли обескуражить его или хотя бы на минуту лишить неистребимого чувства юмора. Поднявшись на ноги, он погрозил рулевому кулаком и сбежал вниз. «Что за моряк, если он не понимает шуток?» — сказал он, проходя мимо меня. Самое неприятное в таких случаях — отнюдь не купание. Чай нам выдавали порциями, и сверх нормы на камбузе уже ничего нельзя было получить. Хотя товарищи никогда не оставят человека с пустыми руками и непременно отольют из своих кружек, убыток так и так остается, он лишь распределяется между всеми.

Нечто подобное случилось через несколько дней и со мной. Кок приготовил нам «крошево» — маленькие кусочки свинины с толчеными сухарями и несколькими вареными картофелинами, которые были приправлены перцем. Это был редкий деликатес, и я, оказавшись на камбузе последним, взялся доставить котелок на всю вахту. Я благополучно добрался до люка и ступил было на трап, как вдруг большая волна вытолкнула корму из воды, а заодно и ступеньки из-под моих ног, и я спустился несколько быстрее обычного, а содержимое котелка, ударившегося о мою голову, оказалось на палубе. Какими бы ни были ваши переживания, в море полагается все обращать в шутку. Даже если вы свалились с рея и избежали мгновенной смерти, лишь случайно попав в пузо паруса, неприлично выказывать волнение или придавать случившемуся серьезное значение.