украшением. Затем было покрашено все, от клотиков до ватервейсов: реи — черной краской, марсы и топы мачт — белой; ютовые поручни — черной, белой и желтой; фальшборт — зеленой; планширь — белой; ватервейсы — свинцовой и т. д. Якоря, рым-болты и все оковки были зачернены угольной смолой, а стюарда поставили драить медь на штурвале, шпиле, колоколе и пр. Каюту также отскребли и выкрасили, но на кубрик краску тратить не стали — Джек-матрос и так прекрасно обходится. После этого наступила очередь палубы, которую даже покрыли лаком. Одновременно за борт полетел весь хлам, в том числе старые смоляные бочки, которые в одну из темных ночей подожгли и сбросили в воду. Они пылали у нас за кормой, освещая океан на несколько миль вокруг. Добавьте ко всему этому еще и такелажные работы: выделку кнопов, голландских огонов, сплесней, бензелей, обшивок и оплеток, которые должны были свидетельствовать о безукоризненном порядке на борту. И наконец, самые последние приготовления заключались в подвешивании якорей за бортом, извлечении на палубу швартовов и осмотре диплота.
Четверг, 15 сентября. Утром температура воздуха и совершенно иной вид, который приняла поверхность воды, обилие на ней плавающих водорослей и гряда облаков прямо по курсу свидетельствовали, что мы подошли к границе Гольфстрима. Это замечательное течение, пересекающее в северо-восточном направлении почти весь Атлантический океан, всегда собирает над собой плотный слой облаков и является областью постоянных штормов. Нередко суда, идущие в этой части океана под всеми парусами при легком ветре и ясном небе, совершенно неожиданно попадают в сильное волнение при сплошной облачности. Один матрос рассказывал мне, как однажды во время рейса из Гибралтара в Бостон его судно подходило к Гольфстриму при совершенно ясной погоде с легким попутным ветром, неся верхние и нижние лисели. Неожиданно они увидели впереди по курсу длинную гряду тяжелых черных туч, которые, казалось, лежали на самой воде. И из этой пелены появилось судно под глухо зарифленными марселями, со спущенными бом-брам-реями. Они тоже начали убирать один парус за другим, пока не уменьшили парусность до такого же состояния. После двенадцати — четырнадцати часов болтанки в бурном море их судно вышло из этой штормовой полосы и снова пошло с бом-брамселями и трюмселями под безоблачным небом. По мере нашего приближения к Гольфстриму небо заволакивалось тучами, волнение усиливалось, появились все признаки надвигающегося шторма. Хотя ветер был только крепким, но дул он от норд-оста против течения, образуя отвратительную короткую зыбь, на которой судно сильно бросало, так что нам пришлось спустить бом-брам-реи и убрать верхние паруса. Термометр, регулярно опускавшийся в воду, показал в полдень семьдесят градусов [72], то есть ее температура была значительно выше температуры воздуха, что всегда бывает на самой середине Гольфстрима. Работавший на бом-брам-стеньге юнга спустился на палубу весь бледный и сказал, что от тошноты совсем не может оставаться на мачте, но ему стыдно говорить об этом вахтенному помощнику. Он попытался еще раз влезть наверх, но так и не смог работать, потому что чувствовал себя не лучше «дамы из пассажирской каюты». По его словам, в других рейсах он никогда прежде не страдал морской болезнью. Один из старых матросов, стоявший на брам-pee, рассказывал потом, что ему все время было не по себе, и он с радостью спустился, когда закончил свое дело. На бом-брам-стеньгу послали другого, но и тот не выдержал больше часа. Однако работа должна быть все-таки сделана, и старший помощник послал меня. Некоторое время я держался, но в конце концов почувствовал себя совсем скверно, хотя с самых первых дней плавания не чувствовал тошноты ни при какой погоде. Тем не менее я остался на месте и сошел, только закончив работу, на что ушло больше двух часов. Можно с уверенностью сказать, что никогда еще судно не вело себя подобным образом. Его кидало с борта на борт, а паруса, казалось, нисколько не уменьшали размахов качки. Верхушки мачт вычерчивали в небе невообразимые кривые и подчас за одно мгновение описывали дугу более сорока пяти градусов. У меня не было приступов морской болезни, и я спустился с мачты с безразличным видом, хотя отнюдь не испытывал неудовольствия от возвращения на относительную твердь палубы. А всего через несколько часов все было уже позади, и, когда солнце склонялось к горизонту в сторону Американского континента, гряда черных штормовых туч растворилась в сумерках у нас за кормой.
Глава XXXVI
Ура, родная земля!
Пятница, 16 сентября. 38° северной широты, 69°00' западной долготы. Отличный юго-западный ветер. С каждым часом мы подходим все ближе и ближе к земле. Во время «собачьей вахты» все матросы толкутся на палубе, и разговоры идут только об одном — о возвращении: когда откроется берег, успеем ли прийти до воскресенья, как теперь выглядит Бостон, сколько платят матросам и тому подобное. Все пребывают в наилучшем настроении, плавание уже почти окончилось — и дисциплина заметно ослабевает, поскольку нет необходимости отдавать приказы резким тоном, когда и так все охотно исполняется. Забыты ссоры и обиды, непременные спутники долгого плавания, и те самые люди, которые чуть ли не бросались друг на друга с кулаками, сейчас строят планы совместного «круиза» на берегу. Появившийся на баке старший помощник сообщил матросам, что мы будем на Джорджес-Банке уже завтра, еще до полудня. Он тут же отпустил несколько шуток и пообещал свезти парней в Марблхед в настоящей карете.
Суббота, 17 сентября. Весь день ветер оставался слабым, что несколько задерживало нас, однако к вечеру задул свежий бриз и быстро понес судно к берегу. В шесть часов мы предполагали, что ляжем в дрейф из-за густого тумана, но не последовало никакой команды, и судно продолжало идти своим курсом. В восемь сменилась вахта, а мы так и неслись под верхними и нижними лиселями среди непроглядной темноты, словно нас запихали в мешок. Когда пробили две склянки, на палубе появился капитан и что-то сказал старшему помощнику. После этого лисели были убраны, и на блинда-рее выставили матроса с лотом, а еще троих — на крамболе, фока-вант-путенсах и грот-русленях, которые стояли с изготовленными бухтами лотлиня.
— На баке все готово?
— Готово, сэр!
— По-ш-е-е-л!
Тяжелый свинцовый лот падает в воду. Вытравлено восемь — десять саженей лотлиня, но... пронесло. Глубина здесь больше, чем высота креста на соборе св. Петра! Матросы выбирают лотлинь, койлают его в бухту. Брасопим прямо реи грота и бизани, опять растягиваем лисели, и через несколько минут судно уже не идет, а летит. В четыре склянки снова бросают лот, и он достигает дна на шестидесяти саженях. Ура родной земле! Выбираем лот; капитан, поднеся саму гирю к фонарю, видит, что она облеплена черным илом. Лисели убираются, и всю ночь судно идет с уменьшенной парусностью при ослабевающем ветре.
Глубины у Американского побережья по мере приближения к нему меняются настолько равномерно, что по одним только их замерам и заборам грунта мореплаватель может с такой же уверенностью сказать, где он находится, как если бы он наблюдал землю собственными глазами. Черный ил — это грунт у Блок- Айленда. При подходе к Нантакету он сменяется темным песком. Потом идет песок с белыми ракушками, а у Джорджес-Банки он становится совсем белым. Согласно пробе грунта, мы были мористее Блок-Айленда и, следовательно, шли чисто на ост к Нантакетской отмели и Южному проливу. Но вскоре ветер совершенно стих, и мы заштилели в густом тумане на все воскресенье. В полдень
воскресенья, 18 сентября, Блок-Айленд, по счислению, находится в пятнадцати милях на четверть румба к весту от норд-веста, однако из-за устойчивого непроницаемого тумана ничего не было видно.
Закончив работы на палубе, умывшись и переодевшись, мы устроили себе развлечение: перетряхнули свои сундучки, чтобы приготовить одежду для берега, а все износившееся и уже ни на что не пригодное — выбросить за борт. По воде поплыли шерстяные шапочки, в которых мы шестнадцать месяцев таскали калифорнийские шкуры; парусиновые куртки, надевавшиеся при смолении; изодранные, латаные и перелатанные рукавицы и шерстяные штаны с огромными заплатами, перенесшие все превратности «горновской» погоды. Мы швыряли их за борт без малейшего сожаления, ибо ничто не доставляет такого удовольствия, как расставание с тем, что напоминает о перенесенных мучениях. Все сундучки были приготовлены к переселению на берег, мы доели последнюю «замазку», которая полагалась нам на
