скажу? Что меня выкинули, потому что моя сцена задерживает какой-то ритм?! Кто поверит! Все скажут, что я плохо играла. Большое спасибо вам, Георгий Николаевич!
Она хотела убежать. Но я задержал ее и обещал, что скажу со сцены, что эпизод, в котором она снималась, мы вырезали не по доброй воле, а нас заставили его убрать в Госкино по идеологическим соображениям.
Когда мы с директором Дома кино вышли на сцену, Марта и ее муж сидели в последнем ряду, у выхода. Директор представил меня и я, после обычной преамбулы, сказал, что в нашем фильме снималась замечательная актриса Марта Велдре, которая присутствует в зале!
Аплодисменты.
А далее я, как и обещал, сказал, что Марта сыграла роль великолепно, но, к сожалению, эпизод, в котором она снялась, Госкино велело вырезать — по идеологическим соображениям.
В зале недовольный гул.
— Почему? — спросил кто-то.
Я неопределенно пожал плечами. (Трудно было что-то придумать.)
Муж зашептал что-то на ухо Марте. Она подняла руку и спросила:
— Можно я скажу?
— Конечно, Марта.
Марта встала и сообщила:
— В том эпизоде я целовала руку актеру Владимиру Басову, который играл отца Гекльберри Финна. И они решили, что это символ!
— Какой символ? — спросили из зала.
Марта посмотрела на мужа. Тот снова зашептал что-то.
— Сейчас Бруно скажет. Бруно скажи сам! — обратилась Марта к мужу.
И Бруно, не поднимаясь, хорошо поставленным голосом произнес:
— Прибалтийская женщина целует руку пьяному русскому — разве это не есть символ могучей и кипучей советской действительности?!
В зале наступила мертвая тишина.
«Сейчас этот Бруно наговорит мне — лет на пять по пятьдесят восьмой статье!» — понял я.
И объявил:
— А теперь, товарищи, давайте предоставим слово экрану!
Когда вернулся в Москву, мама сказала, что меня с утра разыскивал министр.
Я позвонил ему.
— Ты чего из себя Солженицына строишь? — сердито спросил министр.
«Уже донесли!».
— Ты, вот что. Ты сцену, где эта баба Басову руку целует, выкинь к такой-то матери! Не нужна она! Вот тут и Брюшкина (редактор Госкино) говорит, что без этой сцены картина только лучше будет. Так что давай, выкидывай!
— Ладно, выкину, — первый раз в жизни я не стал спорить, а сразу же согласился.
ЧУЖОЙ ПРАЗДНИК ЖИЗНИ
В первой книжке я писал, что фильм «Совсем пропащий» в семьдесят третьем году был приглашен на Каннский фестиваль, но его туда не повезли, — сказали, что он еще не готов. Повезли какой- то другой. А меня с фильмом послали в Канны на следующий, 1974 год, когда фестиваль пригласил фильм Тарковского «Зеркало». Я об этом узнал, когда прилетел в Канны: в аэропорту меня спросили, почему приехал я, а не Тарковский, и мне сразу же очень захотелось улететь. Но тогда это было невозможно.
Настроение было у меня паршивое, кино смотреть не хотелось, и я с утра до вечера бродил по набережной и разглядывал яхты (их там тысячи). Но я не просто рассматривал, а выбирал себе посудину по вкусу и уплывал на ней по морям и океанам — к чертовой бабушке! Подальше от этого «праздника жизни». Конечно, в мечтах уплывал…
БЕЛЫЙ КАТЕР
Когда Бондарчук снял фильм «Ватерлоо», итальянцы заплатили ему 200 тысяч долларов постановочных. Семьдесят процентов надо было сдавать государству. Бондарчук сдал. Но начальству показалось, что у него все равно осталось слишком много, и они потребовали сдать еще семьдесят пять процентов. Но тут Сергей взбунтовался. В то время он находился за границей и потратил все, что у него было.
Бондарчук вернулся в Москву, позвонил мне: «Приезжай! У меня для тебя сюрприз!» Я приехал к нему на дачу, он отвел меня в сарай — а там стоял большой белый катер. С рубкой, каютой и мощным мотором. Красавец!
И мы решили, что на следующее лето берем камеру, удочки, консервы, древесный уголь и плывем на этом катере по Волге. Ловим рыбу, варим тройную уху на костре и снимаем документальный фильм о жизни — такой, какая она есть на самом деле. И нам не надо никакой группы и никакого плана!
Но на следующее лето пойти в плаванье у нас не получилось: Сергей начал снимать свой фильм, а я свой. И мы перенесли поездку еще на год. И следующей зимой мы снова обсуждали фильм и прокладывали маршруты.
