'С чрезвычайной восторженностью возвещает он (Данилевский) грядущий близкий период торжества (?) славянского культурно-исторического типа, под духовною и политическою гегемонией России, видя в этом торжестве (?) тот высший синтез всех доселе существовавших во всемирной истории культурных начал, который должен воссоздать просвещение и государственно-общественный строй на развалинах доживающей свой век европейской культуры' (Наблюдатель, 1888, ноябрь, стр. 325, 326).
Несколько далее к этому прибавлено:
'Заключительным словом книги Данилевского,- как иначе и быть не могло, вследствие всех его теоретических соображений,- является необходимость роковой смертельной (?) борьбы России со всем Западом, т. е. со всем образованным миром, борьбы не только нравственной, но и материальной' (стр. 329).
Тут я вижу глубокое недоразумение, глубокое извращение дела, хотя извращение неумышленное, происшедшее только оттого, что противники Н. Я. Данилевского не удостаивают его книгу старательного чтения и вникания. О какой смене прочих типов они говорят? О каком близком торжестве? Что это за потоки, сливающиеся в славянском море? Откуда явилась смертельная борьба? Откуда воссоздание просвещения на развалинах европейской культуры?
Эти речи умышленно напыщенны и все-таки неопределенны; обидно читать их, когда вспомнишь точность мысли и выражения, свойственную Н. Я. Данилевскому.
Во-первых, он никогда не говорил, что Европа отживает свой век; напротив, он утверждал и подробно пояснял, что теперь Европа находится в полном расцвете, в апогее своих сил. Нигде он и не думает говорить о 'развалинах европейской культуры' и о том, что нам предстоит будто бы делать на этих развалинах.
Во-вторых, он предсказывал борьбу славянского мира с Европой, но предсказывал потому, что видел в этой борьбе единственный возможный выход для разрешения восточного вопроса, выход из давнишней существующей распри, разрешение тех горячих стремлений, надежд и притязаний, сила которых не ослабевает, а растет с каждым днем. Вы не хотите признать правильности предсказаний Н. Я. Данилевского; но, чтобы их опровергнуть, мало сказать, что вы, по человеколюбию или по экономическим соображениям, ужасаетесь войны,нужно еще показать, как же, по вашему мнению, может совершиться разрешение восточного вопроса.
В-третьих, наконец, великие надежды, которые автор 'России и Европы' возлагал на славянский мир, вы готовы принять за какое-то поползновение к единому и неразделенному владычеству над всем миром; вы говорите о смене всех типов одним, о слиянии всех потоков в одном море и т. п. Но подобные предположения невозможны по самой сущности теории культурно-исторических типов, утверждающей, что развитие этих типов совершается и разновременно, и разноместно. Н. Я. Данилевский даже прямо, как на одно из сильных и ясных доказательств своей теории, указывает на то, что в силу ее невозможна какая- нибудь единая всесовершенная цивилизация для всей земли (Россия и Европа, стр. 123) и устраняется всякая мысль о мировладычестве (стр. 463-465). У него нельзя найти даже таких предположений, как, например, у Ренана, который считал очень вероятным, что славяне завоюют Европу (см. 'Борьба с Западом', кн. I, стр. 387) [Спб., 1882].
Да разве для развития, для создания своей культуры нам нужна власть над Европой, или Африкой, или Индией и т. п.? Н. Я. Данилевский был слишком разумен, чтобы тешиться подобными мыслями, а главное - другого он желал своей родине, не внешнего блеска и торжества. В конце своей книги он действительно говорит о потоках, которые когда-то сольются в славянском водоеме (не в море); но он говорит весьма определенно о четырех потоках и разумеет здесь четыре главных направления культурной деятельности, т. е. он только выражает в подобии или метафоре ту свою надежду, что славянский тип будет четырехосновным. Вот его слова:
'Главный поток всемирной истории начинается двумя источниками на берегах древнего Нила. Один, небесный, божественный, через Иерусалим, Царьград, достигает в невозмущенной чистоте до Киева и Москвы; другой - земной, человеческий, в свою очередь дробящийся на два русла: культуры и политики, течет мимо Афин, Александрии, Рима в страны Европы; на русской земле пробивается новый ключ справедливо обеспечивающего народные массы общественно-экономического устройства. На обширных равнинах Славянства должны слиться все эти потоки'.
Очевидно, это есть изображение той самой мысли о четырехосновности, которая несколькими строками выше выражена в отвлеченных терминах. Затем последними строками в книге стоят стихи Хомякова:
Так глубоко верили в свою землю Хомяков и Данилевский, так далеко простирались их надежды!
'Но ведь это самохваление, самомнение! Ведь это горячие мечты народного самолюбия, которые ведут к гордости, к нелепому самодовольству, к презрению и непониманию цивилизации!' Вот что скажут на это наши скептики и недоброжелатели, да и множество наших интеллигентов, или, правильнее, тех, которые только пламенно желают считаться интеллигентами. Боже мой, бедная Россия! Незаглушимая болезненная нота всегда отзывается в твоей умственной жизни. Мы так измалодушничались, так привыкли падать духом, что чуть не оскорбляемся, если кто-нибудь выразит надежду на великое духовное будущее России. Да почему же нам не надеяться? Вера в свою землю, надежда на нее ведь это чувства, без которых жить нельзя: нельзя называть себя русским, нельзя сознавать свою особенность среди людей иного племени и не верить, что эта особенность имеет свое высшее оправдание, что наша история ('такая, какую нам Бог дал', по выражению Пушкина) ведет нас к некоторой великой цели. Что дурного, что такого страшного и непростительного в той мысли, что на равнинах славянства дух человеческий принесет некогда роскошные плоды, каких не видала история? Подобные надежды так естественны для того, кто любит свой народ.
Но надежды, конечно, суть только надежды, только гадания о будущем, только желания, для исполнения которых от нас еще требуется большой труд, тем больше усилий и доблестей, чем выше самые желания. Мы видели, что противники Н. Я. Данилевского выставляют его желания в каком-то страшном свете; но они делают еще другую ошибку, все потому, что стараются подорвать его теорию типов. Именно, и Вл. С. Соловьев, и В. П. Безобразов причисляют эти надежды Данилевского к самой его теории, видят в них прямой вывод из всех его соображений, последнее слово и завершение его системы. Понятно, что благожелания, в которых Данилевский дал полный простор своему горячему патриотизму, должны показаться совершенно мечтательными для людей с иным настроением, а, следовательно, тот же упрек мечтательности должен упасть и на всю теорию, которая привела будто бы к таким фантастическим выводам.
Но так нельзя смотреть на дело, не так его поставил автор 'России и Европы'. Это был не только пламенный патриот, но и необычайно светлый ум. Он отделил резкою чертою то, чего желал и на что надеялся, от того, что считал твердым фактом, строго обоснованною теорией. Предположения о будущем величии славянского культурно-исторического типа содержатся в XVII главе, последней главе книги. Эта глава начинается такими словами:
'Предыдущею главою я, собственно говоря, кончил принятую на себя задачу' (Россия и Европа, стр. 513).
'Я указал,- говорит на следующей странице Данилевский,- на тот путь, которым Россия и Славянство ведутся и должны, наконец, привестись к осуществлению тех обещаний, которые даны им их этнографическою основой, теми особенностями, которые отличают их в числе прочих семейств великого арийского племени... Этим могли бы мы, следовательно, заключить наши исследования' (стр. 514).
Итак, до сих пор происходило строгое исследование, и оно теперь вполне заключено. Теория культурно-исторических типов утверждена, и в отношении к славянскому типу дело шло не об обещаниях, даваемых его этнографическою основой в ее историческом пути развития, не о будущих подвигах его
