Но говорить я не умел и… включил рацию. Звенящий тенор неожиданно громко запел:
Борисыч покачнулся и, сделав «налево-кругом», ссутулившись, пошел из ангара.
неслось ему вслед.
Налетев плечом на дверной косяк, брат Борисыч в виде темного силуэта на секунду выделился на фоне освещенного дверного проема, затем с грохотом захлопнувшаяся дверь пожрала его.
воскликнул, тоскуя, певец в полной тишине.
Я выключил рацию. В тишине капало из крана умывальника в углу. Злобный малиновый глазок таращился на меня с пола.
Это был непорядок. В ангаре строго-настрого запрещалось курить.
Ступив вперед, я раздавил тлеющий окурок. Потом подался назад, занял свое место, тихонько перевел дыханье…
Борисыча я больше не видел никогда.
Две недели подряд, утром, днем и ночью, я покидал свой ангар, занимая позицию у шлагбаума. За рычаги моего управления садился теперь другой человек, которого майор называл Виктором, а заряжающий и радист — Товарищем Лейтенантом.
И наблюдательная вышка, освещаемая солнцем (либо электрическим светом), всегда сверху донизу была усеяна зрителями.
…По утрам белесый туман расстилался над директрисой. За ночь весь бутафорский городок отстраивали заново, и сквозь дымку он представлялся самым настоящим населенным пунктом, где затаился, сжимая в руках вертолеты и противотанковые пушки, Вероятный Противник.
Всякий раз было одно и то же: преодолев пересеченку и прокатив укрепленный пункт Противника на огненной карусели, покрытый с ног до головы грязью и славой, я подкатывал к КП. По аккуратно выкошенному травяному склону от наблюдательной вышки ко мне сползла толпа. Люди поклонялись мне, водили вокруг меня хороводы, с радостными кликами натирались моей священной грязью и с затаенным дыханьем созерцали мой торс, мои бицепсы, мои сверкающие клыки…
Однажды, после очередной демонстрации чудес, я отдыхал в ночной тишине ангара. От нечего делать крутил ручку настройки рации, издающей треск, воющей, имитирующей шум ветра, распевающей на чужих языках; и вдруг заскрипели ворота…
Я выключил рацию.
Тяжелые половинки ворот медленно расходились, впуская в темноту треугольник света, который, увеличиваясь, плыл по полу…
Ангар наполнился гулким эхом голосов, шагов и мечущимися по стенам тенями людей в блестящих от воды плащ-палатках. Один из людей плащ-палатку скинул, и я узнал Виктора…
Через минуту Товарищ Лейтенант был уже во мне, и, цокая по полу, я направился к выходу.
На улице бушевал ливень. В перекрестьях прожекторных лучей переливались падающие с неба потоки. И вдруг грянул гром…
Минуя караульную вышку с нахохлившимся под крышей своего скворечника часовым, я на мгновенье ослеп от света прожектора и, обмакнувшись в темноту, показавшуюся еще более черной, рассек ее надвое лучом фары-искателя.
…Я мерно трусил вдоль болота, поросшего камышами, шумевшими на ветру. Сейчас будет поворот направо, двести метров брусчатки и знакомый шлагбаум.
Но вместо того, чтобы свернуть, Виктор продолжал править вперед… Это было что-то новенькое.
Я не подал вида, что удивлен. Сердце мое работало спокойно и ровно. С кипящим на броне дождем, под блеск молний, раскаты грома мне было весело бежать вперед вот так, без цели.
Я покосился на Виктора, принадлежавшего к той же, что и Борисыч, породе людей с израненными, грязными от смазки руками и, как и Борисыч, не мешавшего мне, как не мешает воде мельничное колесо…
Мне захотелось сделать для Товарища Лейтенанта приятное. Я включил рацию.
Тотчас в наушниках водительского шлема загремела композиция «Лед Зеппелин», передаваемая в программе для полуночников (пристрастившись к прослушиванию всевозможных радиопередач, я уже неплохо разбирался в музыкальных течениях). Виктор от неожиданности вздрогнул, чертыхнулся, заставив меня вильнуть вбок, но, тотчас овладев собой, прислушался, закивал головой в такт ритму «Убивать, так с музыкой!»; нога Товарища Лейтенанта сама собой сильнее надавила на газ, и, вздыбившись, фехтуя лучом фары с гибкими сверкающими лезвиями, отскакивающими от меня, я полетел во тьму…
Примчавшись к открытой железнодорожной платформе, я прогрохотал по металлическому трапу и взошел на платформу. Мои ноги привязали к ней цепями, затем накинули на меня брезент. В наступившей абсолютной темноте платформа начала, пружиня, покачиваться подо мной, постукивать колесами.
В темноте уютно светилась шкала рации. Окутанный сладкой дремой, я слушал протяжные русские романсы, композиции хард-групп или красивый мужской баритон (постоянно обитающий где-то в глубине радиоэфира), который нервно и сердито принимался периодически заклинать:
