— Тимофей уже, должно быть, давно там, — заметил, чтобы сказать что-нибудь, Никодим, встревоженный состоянием Марии.
Он помог ей сесть на мула, и вскоре они въехали в прекрасную, украшенную колоннами, тянувшуюся с запада на восток длиной в пять стадий и шириной в двадцать четыре римских шага прямую улицу богатого города, которым управлял эмир арабский, наместник короля Наватского Арета.
Огромное движение яркой нарядной толпы, шум, говор, суета, где-то звучащая музыка — вся эта жизнь, освещенная ярким солнцем, ударила в голову Марии, словно бокал выпитого вина.
Загорелась в ней кровь, заблистали глаза, задрожали ноздри, ей захотелось сорвать с головы вуаль, соскочить с мула и, танцуя, смешаться с веселой толпой.
Между тем Никодим свернул в тихую боковую уличку, велел ей сойти с мула и ввел ее в обширную и мрачную комнату, где на скамейке у стены сидело несколько неизвестных ей мужчин.
Когда она вошла, они встали, приветствовали Никодима и стали с любопытством присматриваться к Марии. Мария смущенно присела на указанное ей место и сразу угасла.
Из-за прибытия Марии в комнате собрались наиболее уважаемые старейшины общины, ближайшие друзья и сторонники Павла. Они вполголоса переговаривались между собой, от времени до времени робко поглядывая на закрытые темной занавеской двери, откуда слышался все время как бы проникновенный шепот, прерываемый глухими стонами.
Мария почувствовала себя как-то чуждо, печально и скверно среди этих людей, гораздо более одинокой, чем в пустыне, и ее охватила глубокая скорбь о покинутой тишине и уединении.
Вдруг занавеска раздвинулась, все встали, невольно встала и она. На пороге появился мужчина невысокого роста, крепкий, пожилой, с широкими плечами, согнутыми в дугу ногами и лысой квадратной головой. На удивительно бледном лице, окрашенном густой бородой, особенно резко бросался в глаза длинный горбатый нос и большие черные глаза, проницательно смотревшие из-под нахмуренных бровей.
Это был апостол Павел. Он быстро подошел к Марии, схватил ее за руку и, повернув ладони, осмотрел красные пятна, взглянул на стигматы ног и, без церемонии подняв высоко, до самой груди, с левой стороны платье, окинул взглядом яркую полосу на боку и воскликнул:
— Воистину — все.
Мария, обнаженная так неожиданно, вспыхнула, вырвалась у него из рук и торопливо опустила платье.
А он сурово посмотрел на нее и сказал:
— Обнажали тебя многие мужи из жадности к красоте твоей и ласкам твоим — и ты не стыдилась, чего же ты стыдишься теперь, когда тебя обнажает апостол, чтобы видеть знаки Христовы?
— Я тебя не знаю, ты не был среди двенадцати, — порывисто ответила Мария, бледная от гнева и волнения.
Присутствующие испугались. Мария задела самое больное место апостола.
В глубоких глазах Павла загорелся огонь.
— Я не был среди двенадцати. И не хожу к ним, и ничего не взял от них. Не выбирали они меня, как Матфея, но сам Иисус Христос избрал меня, призвал, крестил меня с неба огнем своим раньше, чем облил меня водой смертный человек.
Разве я не апостол? — обратился он со стремительным вопросом ко всем стоявшим в зале.
— Не видел ли я Иисуса Христа, Господа нашего. Не мое ли дело вы во Господе? Против меня говорят многие… Говорят, что я не работаю… Какой воин служит когда-либо на своем содержании? Кто, пася стада, не ест молока от стада?.. И если другие имеют у вас власть, не паче ли я?.. Разве я не имею власти иметь спутницей жену, сестру, как и прочие апостолы и братья Господни и Петр?..
Голос его гремел.
— Если для других я не апостол, то для вас апостол, ибо печать моего апостольства — вы во Господе… Таков мой ответ осуждающим меня, — проговорил он гордо, затем, подняв вверх дрожащие от волнения руки, стал кричать:
— Я этой самой рукой, обрызганной кровью святого Стефана, имею право судить мир и людей, и ангелов…
Я преследовал христианские общины, предавал в темницы мужчин и женщин, грешил… А ты, ты, — обратился он к Марии, — разве не грешила? И, однако, обращена была к сердцу Христа и царству его, как и я, той же самой силой любви, которая все покрывает, всему верит, на все надеется, все переносит и никогда не перестает — ибо любовь есть…
Он прервал, пробежал несколько раз по комнате и среди общей тишины, став перед Марией, спросил ее резко:
— Отчего ты ушла от дела Господня в пустыню?
— Я хотела в одиночестве слиться с моим возлюбленным, — дрожащим голосом промолвила Мария.
— И являлся он тебе в телесном виде?
— Нет… только как тень, — прошептала она жалобно.
— А откуда у тебя эти раны?
— От креста, который ложился на меня…
— Вероятно, ты испытывала искушение сатаны, который подбивает пустынников на страшные, темные дела?
— Да.
Павел задумался… встряхнул головой и сказал мрачно:
— Страшно ядовито это жало плоти, врожденное в нашей крови, тяжела эта борьба с телом… ты, должно быть, от нее сильно страдала, и поэтому я не обвиняю тебя, ибо мы знаем, что закон духовен, а я телесен, предан греху. Я нахожу удовольствие в законе Божием по внутреннему человеку, но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона телесного. И если же я делаю, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех. Слаб и ничтожен человек… — он вздохнул и прошелся по комнате.
— Слугами Христовыми являются и иные, но больше всех я, много раз бывший в путешествии, в опасности на реках, в опасности от разбойников, в опасности от единомышленников, в опасности в городе, в опасности от язычников, в опасности в пустыне, в опасности на море, в опасности между лжебратьями… в труде и в изнурении, часто в бдении, в голоде и жажде, часто в посте, на стуже и в наготе… Кроме посторонних злоключений, у меня ежедневное стечение людей, забота о всех церквах…
Кто болеет, а я не болею… И если должно мне хвалиться, то буду хвалиться немощью моей. Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа, благословенный вовеки, знает, что я не лгу…
Но самим собою хвалиться я не буду, а только усердием моим, и чтобы я не превозносился, дано мне жало в плоть; ангел сатаны удручает меня, чтобы я не превозносился. Я дошел до неразумия, хвалясь — вы меня к сему принудили, дабы показать вам, что у меня ни в чем нет недостатка против высших апостолов, хотя я и ничто. Он остановился перед Марией.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать восемь…
Он стал пристально оглядывать ее.
— Ты выглядишь моложе и прекрасна. Я против молодых диаконш и вдов в церквах, ибо они, впадая в роскошь, в противность Христу, шествуют вослед сатане, ищут в братьях тела. Я предпочитаю, чтобы они открыто вступали в брак, рождали детей, управляли домом… А так, будучи праздны, приучаются ходить по домам и бывают не только праздны, но и болтливы, любопытны и говорят, чего не должно. Но тебе позволяю… Не только назначу тебя диаконисой, ты будешь иметь голос в церквах, коль скоро захочешь говорить духом и пророчествовать… Поедешь в Марсель с Филоном… Это важная община, которая распадается… Сказки, сомнения, выводы беспочвенного разума, которые приносят гораздо больше споров и распрей, нежели устраивают дело, — разрастаются там, как репейник… Я сам не могу, должен идти в Антиохию, соединиться с Варнавой. Ты поедешь в Марсель, под начало настоятеля Максимина и старших диаконов, дабы они обратили тебя в очаг, возбуждающий веру и ревность в обращенных.
— Господин, — заговорила Мария, заикаясь, — отпусти меня… я не для людей. Я вся Господа, учителя
